Лютер Блиссет - Кью

(Книппердоллинг спешит передать Бокельсону пращу из тех, что крестьяне используют, защищая урожай от ворон.)

ДАВИД. Граждане Нового Иерусалима, я тот человек, который пришел от имени Бога Отца — новый Давид, ублюдок, сводный брат Христа, избранник Божий! Восславьте Бога Отца, возжелавшего избрать придурка, развратника и сделать Его апостолом, Его полководцем! И устами архангела Михаила Он возвестил о его бремени. Да, о бремени выполнения Плана. Ян Матис не умер! Матис Великий оплодотворил меня Словом Божьим и живет во мне, живет во всех вас, потому что нам предначертано дойти до конца! Мы воинство Божье, мы лучшие, избранные, святые, те, кто унаследовал землю и может делать с ней все, что пожелает. Наши возможности безграничны: с миром покончено, он у наших ног! (Он переводит дыхание, взгляд его голубых глаз витает над толпой, которая выросла настолько, что заполнила всю площадь.) Братья и сестры, Эдем наш!

КНИППЕРДОЛЛИНГ (рядом с ним). Да здравствует Сион!

Ответ подобен сбивающему с ног удару, опьянению, выстрелу, пощечине, ведру ледяной воды — он лишает меня чувств. Это восторженный, во всю глотку, вопль тысяч людей, уничтожающий отчаяние, уныние, осознание того, что мы последовали за безумцем, который теперь лежит разрезанный на куски в корзине. В таком случае лучше верить до конца, лучше жить в грезах, чем очнуться от коллективного сумасшествия. Я читаю в их глазах, по их взволнованным лицам: пусть будет паяц-сводник, да, да, сын Матиса, пусть будет он, но верните наш Апокалипсис, верните нашу веру. Верните нам Бога!

Пошатываясь, потеряв дар речи, я вижу, как Бокельсона поднимает лес рук и триумфально обносит вокруг площади. Он смеется и посылает всем воздушные поцелуи, чувственные, вызывающие, возможно, у него останется один и для товарища, который не раз вытаскивал его из дерьма и постоянно был рядом с ним. Или, возможно, все это для Святого Развратника больше не имеет значения. Больше никогда он не выйдет из этой роли в лучшем спектакле за всю свою жизнь. Ян, наконец-то тебе удалось подобрать целый мир, как театральный костюм, чтобы приспособить его под свой актерский репертуар. Или, наоборот, твои персонажи сошли со сцены прямо в сердца этих людей, прямо в события этого мира.

Отныне ты Моисей, Иоанн, Илия и всякий, кем тебе заблагорассудится стать. Теперь ты останешься таким навсегда: у тебя нет ни малейшейшего намерения повернуть события вспять. Об этом говорит и твоя улыбка, да и то, что у тебя нет никаких причин так поступать.

Общий финал. Толпа запрудила улицы города, она несет нового мюнстерского пророка к Цитадели, чтобы люди епископа увидели, что дух народа Сиона остался на прежней высоте и что теперь у него — новый предводитель. Но крик ужаса и отвращения останавливает ее триумфальное шествие. Женщина, открывшая ворота, показывает на одну из гигантских створок.

Стрела пришпилила к дереву что-то похожее на окровавленный мешочек. Черный юмор приближенных епископа: должно быть, они воспользовались отсутствием стражи, чтобы подойти к крепостной стене, а потом удрали.

Толпа расступается, и Ян Лейденский решительно выходит вперед, вытаскивает стрелу и глазом не моргнув берет мошонку Яна Матиса и сжимает ее в руке, кивая своим ангелам. Он возвышает голос, выставляя яйца пророка на всеобщее обозрение, чтобы каждый насладился этим зрелищем.

БОКЕЛЬСОН. Да. Хотя я оставил в Лейдене законную жену, чтобы последовать за Великим Матисом, он велит мне стать мужем и его жене. Я должен жениться на вдове пророка, чтобы мои яйца легли на место его яиц. (Он засовывает окровавленный сгусток в карман и объявляет: ) Приведите Дивару! Жену, предназначенную мне судьбой.

Аплодисменты.

Конец.

— Не называй меня сумасшедшим!

Его кулак неожиданно встречается с моей скулой — я падаю на пол.

Багровая маска ярости на лице белокурого Яна.

Я вскарабкиваюсь на стул:

— Этим ты действительно подтверждаешь, что ты всего лишь несчастный паяц.

Он сдерживает дыхание, делает несколько шагов, массируя отбитую руку, склоняет голову, качает ею. Вспышка гнева моментально сменяется приступом отчаяния.

— Помоги мне, Герт, я не знаю, что делать.

Вид у него самый жалкий: плачущий портняжка, жалкий, ничтожный и убогий.

— Помоги мне. Я ничтожный червь, помоги мне, скажи, что мне делать. Потому что я не знаю этого, Герт…

Он садится на оставшееся после Матиса кресло, тупо уставившись на пол.

— Ты и так уже наделал всего предостаточно.

Он кивает:

— Я идиот, да, проклятый идиот. Но им была нужна надежда, ты их видел, они хотели, чтобы я сказал им именно то, что сказал. Они хотели этого, и я сделал, я сделал их счастливыми, возродил их к жизни.

Я по-прежнему молчу, неподвижный. В голове стучит, удар, еще удар: вот уже несколько часов там происходит вавилонское столпотворение.

Он, кажется, немного оправился.

— Вчера они были потеряны, сегодня — готовы оторвать голову фон Вальдеку голыми руками! — Он настойчиво ищет мой взгляд. — Я не Матис. Мы можем начать все с нуля, можем иметь любых женщин, а? Устраивать пирушки, можем делать все, что заблагорассудится. Мы свободны, Герт, свободны — мы хозяева мира!

Я не хочу говорить, нет смысла, но слова вылетают сами: они предназначены и для меня, и для этого сумасшедшего, сводного братца, с которым я вместе нюхал вонь в хлевах и конюшнях, — нового мюнстерского пророка.

— Какого мира, Ян? Фон Вальдек — далеко не дурак, те, кто стоят у власти, никогда не бывают глупцами. Власть имущие помогают власть имущим, князья поддерживают князей: паписты, лютеране… Не имеет никакого значения, кто они… Когда восстают их подданные, оказывается, что все они объединились и со своими рыцарями в блестящих доспехах выстроились, уже готовые к выступлению. Таков уж мир. И поверь, он не изменится лишь потому, что ты подарил этим людям красивую мечту о Сионе.

Он скулит, как щенок, погрузив пальцы в белокурые кудряшки.

— Скажи мне. Ты знаешь, как делают такие вещи. Я выполню все, что ты скажешь, не бросай меня, Герт…

Совершенно обалдевший, я встаю:

— Ты ошибаешься. Я тоже не знаю этого. Я знаю не больше тебя.

Направляюсь к дверям, несмотря на его детское хныканье.

За дверью стоит она. Она все слышала.

Волосы настолько яркие и блестящие, что кажутся платиновыми…

Дивара… Неподпоясанное платье позволяет смутно разглядеть контуры совершенного тела. Во взгляде — невинность девочки, белой королевы-девочки, дочери харлемского пивовара.

Легкое, но многообещающее прикосновение к моей руке, и туда моментально скользит крохотное лезвие.