Аркадий Ваксберг - ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО

Уследить за виражами сталинских замыслов поистине было не просто. По какой-то причине, которая с точностью не определена до сих пор, резво начатое следствие по делу ЕАК вдруг затормозилось. В 1950 году то, что называлось допросами и очными ставками (а на самом деле вымогательством фиктивных признаний под пытками), практически было закончено. Готовилась обычная для того времени и для дел такого рода процедура уничтожения: смертный приговор, вынесенный «тройкой» («Особым совещанием»). Об этом свидетельствует и внезапное восстановление смертной казни сталинским указом от 13 января 1950 года – в день, когда исполнилось два года со дня убийства Михоэлса (Сталин любил такие «совпадения» – это станет вполне очевидным ровно через три года, о чем будет рассказано ниже).

Совсем недавно, в 1947 году, под звуки ликующих пропагандистских фанфар, смертная казнь была отменена – и вдруг восстановлена «по требованию трудящихся» для справедливого наказания террористов-заговорщиков[11]. Таковыми считались тогда руководители ЕАК, пребывавшие в лубянских камерах.

Дело, однако, вдруг забуксовало – никакого формального (процессуального, если пользоваться юридической терминологией) отражения этой внезапной установки в деле нет. Но объяснение, конечно, имеется. Уничтожение еаковцев в целом, всех вместе, было столь значительной акцией, что оно могло состояться лишь в рамках осуществления какого-то глобального, масштабного плана.

Чрезвычайный стратегический замысел все время созревал в сталинской голове, но окончательно, как теперь это ясно, к тому времени еще не созрел. Поскольку задуманное уничтожение было политической, а отнюдь не юридической и даже не чисто лубянской, акцией, то и решение на этот счет зависело от поворотов политики, от игры на международной арене и еще, а возможно и прежде всего, от подковерной борьбы, которая шла в Кремле.

Затевалось грандиозное «ленинградское дело», приведшее к уничтожению члена политбюро и одного из вероятных сталинских наследников – Николая Вознесенского, другого кандидата в наследники, секретаря ЦК Алексея Кузнецова, руководителя обороны города во время блокады Петра Попкова и других партийных и государственных деятелей, обвиненных, естественно, в заговоре против Сталина. Это дело, которое началось в июле 1949 года, Сталин посчитал приоритетным – секретари ЦК показались его воспаленному воображению более опасными заговорщиками, чем еврейские поэты. Члены следственной бригады, раскручивавшей дело еаковцев, были спешно брошены на раскрытие преступных связей ленинградских заговорщиков[12].

Параллельно продолжались чистки в высших военных и военно-промышленных кругах, начатые еще в 1946 году арестом наркома авиационной промышленности Алексея Шахурина и главного маршала авиации Александра Новикова.

Какое-то время (весьма длительное, надо сказать: два года) Сталину было не до евреев. Если точнее, ему было не до принятия глобального решения по еврейскому вопросу, что же касается общей тенденции по борьбе с «сионизмом» и конкретной судьбы схваченных Лубянкой людей, то там никаких изменений не произошло. Тех, кто не был включен в главную группу (15 человек), ликвидировали поодиночке, причем в приговорах, которые им вынесла «тройка» в 1950 и 1951 годах, все они названы сообщниками сионистских агентов, шпионов и террористов Михоэлса, Лозовского, Шимелиовича и других[13].

Между тем Михоэлс, как известно, вообще не был судим, даже фальсифицирование, а Лозовский, Шимелиович и другие еаковцы еще не предстали перед судом, числясь пока лишь подозреваемыми. Истинное правосознание лубянских палачей весьма точно выразил один из самых кошмарных следователей-истязателей Владимир Комаров при допросе Лидии Шатуновской. Подойдя к окну, из которого открывался вид на площадь Дзержинского, где было много пешеходов, и указав на них, он сказал: «Вот они все – пока еще подозреваемые, а вы, раз арестованы, уже осужденная»[14].

В непосредственной связи с делом ЕАК в общей сложности было арестовано 110 человек, не считая тех, кто составил так называемую основную группу. Десятерым были вынесены смертные приговоры, и их казнили (среди них хорошо известные в то время литераторы – драматург Иехезкиль Добрушин, прозаик Самуил Персов, поэт Арон Кушниров), пятеро умерли во время следствия от побоев (в том числе драматург и историк искусства, профессор Исаак Нусинов – в результате систематических пыток у него образовалась опухоль мозга), остальные получили от «тройки» («Особого совещания») от 10 до 25 лет лагерей[15].

Осенью 1950 года завершилась казнью трагедия ни в чем не повинных русских «заговорщиков» из Ленинграда, павших жертвами жесточайшей борьбы за власть (все они были «ждановцы», а место умершего к тому времени Жданова занял при Сталине его конкурент Маленков), и можно было, казалось, вернуться к «заговорщикам-сионистам». Но тут возникла скандальная интрига на лубянских верхах, которая не только снова переключила внимание вождя, но и вызвала необходимость спешно менять сценарий.

Пока метастазы дела ЕАК вяло расползались во все стороны, в орбиту внимания Лубянки по доносам ее сексотов попал «активный еврейский националист», профессор Московского медицинского института Яков Эгингер. Поскольку впрямую с ЕАК профессор никак связан не был, ничего, кроме «антисоветских разговоров», да притом в узком кругу, доносчики ему не приписали, с арестом Этингера не торопились, надеясь создать компромат повесомей. Профессора взяли только в ноябре 1950 года. Лубянский шеф Абакумов сам его допрашивал, но больших перспектив в этом мелком, по тогдашним масштабам, деле не увидел, отнесся к нему равнодушно и никаких специальных указаний своим подчиненным не дал. По традиционной схеме упорствующих переводили для «обработки» в Лефортовскую пыточную тюрьму. Эта участь постигла и Этингера. Очень скоро он там и умер «от острой сердечной недостаточности», то есть, попросту говоря, был замучен.

Весьма ординарная, с точки зрения нравов и практики Лубянки, история была ловко использована интриганом и карьеристом Михаилом Рюминым, старшим следователем по особо важным делам госбезопасности. Этот, относительно средний по уровню, сотрудник Лубянки решил бросить вызов самому Абакумову. Он написал письмо Сталину о том, что Абакумов – министр! – находится в «преступной связи» с заговорщиками, что это он поспешил убрать слишком многое знавшего Этингера, опасаясь, как бы тот не раскрыл его, абакумовские, связи. Такой сюжет очень походил на те, которые регулярно разыгрывались и в Кремле, и на Лубянке, в связи с чем был воспринят Сталиным совершенно всерьез.

Загадка в другом: каким образом письмо заурядного лубянского офицера попало к самому Сталину? Ведь то, как минимум, должно было пройти через руки начальника сталинского секретариата – Александра Поскребышева, который сам был генералом госбезопасности. Весьма Вероятно, что инспирировал письмо лично Сталин. Едва ли Рюмин иначе отважился бы на такой, смертельно опасный, шаг. А подбросить эту мысль Сталину – намекнуть, пробудить интерес, задеть за живое – мог разве что Берия, к тому времени переставши влиять на своего бывшего протеже.