Николай Никитин - Северная Аврора

– Есть сведения, что Латкин жив и находится в плену, – сказал Фролов. – У белых или у англичан… Они считают его комиссаром.

– Откуда это известно?

– От перебежчиков.

– Там, в лагерях, говорят, зверство… – сумрачно заметил Жилин.

– Будем надеяться, что обойдется, – угрюмым голосом сказал комиссар.

– Что с Любкой будет? – Валерий опустил голову. – Говорить ей или нет?

– Где Люба? У тебя? – спросил Фролов.

– В лыжной разведке. Сегодня отправлю в тыл к противнику. Злая стала, как ведьма.

– Придется рассказать. Вот вернется из разведки, ты и расскажи.

Валерий тяжело вздохнул. Мысль о неизбежном разговоре пугала его.

Через полчаса Фролов обходил растянувшийся по селу воинский обоз; он разговаривал с людьми, придирчиво осматривая свое хозяйство. Но вместе с обычными, повседневными заботами в голове у него теснились и другие мысли, вызванные разговорами об Андрее и Любе. Он думал о тех суровых испытаниях, которые выпали на долю почти всем без исключения участникам великой борьбы за свободу – старым и молодым, опытным и еще только начинающим жить.

Над входом в школу висело красное полотнище с надписью «Даешь Шенкурск!»

Войдя в сени, Фролов сразу столкнулся с Крайневым. Разговаривая с окружившими его делегатами, Крайнев горячился, спорил и, казалось, только ждал сигнала, чтобы немедленно броситься в бой с врагом. Фролов отлично понимал его состояние и перемолвился с ним несколькими дружескими словами.

На конференцию съехалось много коммунистов из других волостей. Они пробрались через линию фронта и хорошо знали, что такое власть интервентов. Фролов вспомнил, что еще осенью членов партии здесь можно было пересчитать по пальцам. «Растет наша сила, – с удовлетворением подумал он. – С каждым днем растет!»

К нему подошел широкоплечий подвижной белозубый мужчина лет сорока, с окладистой бородой. Это был Черепанов, благовещенский коммунист, один из организаторов конференции. Он родился в Шенкурске, жил там, и в селе Благовещенском, под Шенкурском, американцы его арестовали. Но Черепанов сумел убежать. Многие собравшиеся здесь люди приходились ему близкой или дальней родней. Его все знали, да и он знал почти всех.

– На десятки миллионов ограбили интервенты нашу шенкурскую сторонку, – жаловался Фролову Черепанов. – Сколько лесу! Один Кемп, американский экспортер, на два миллиона золотых рублей увез лесных материалов и ни копейки не заплатил.

– Ну, лес чуток в запанях застрял. Морозы рано хватили! – возразил один из делегатов, бледный худощавый старик.

– А кудель? А лен? А кожа? А пушнина? Все подчистую вывезено. Миллионы награблены! Кемп, Барнс… Шильде… Целая банда орудовала.

Конференция проходила в большой комнате, тесно набитой людьми. Президиум расположился за учительским столом, стоявшим возле классной доски. К доске было прислонено красное знамя Шенкурского совета, вывезенное из Шенкурска еще прошлой осенью.

Выступавшие говорили коротко, горячо и просто. Их речи дышали готовностью к борьбе и верой в победу.

Находясь в президиуме, Фролов с интересом вглядывался в лица делегатов.

Внимание его привлекла сидевшая в первом ряду девушка в толстой вязаной кофте. Короткие золотисто-рыжие волосы девушки были гладко зачесаны и собраны на затылке. Она внимательно слушала все выступления, Щеки ее разрумянились, кончики ушей порозовели.

– Кто это? – показывая глазами на девушку, спросил Фролов у своего соседа…

– Местная учительница, – шепотом ответил тот. – Леля… Елена Егорова… дочь одного из шенкурских большевиков… – добавил сосед, наклоняясь к Фролову.

– Мудьюжанина?

– Да…

Фролову уже давно, еще в августе, было известно из разведочных данных армейского штаба об ужасной судьбе Егорова. И хотя Егоров не был ни другом ему, ни знакомым, он не мог оторвать взгляда от хрупкой фигуры девушки, думая одновременно и об отце и о ней.

Фролов знал, что все собравшиеся здесь члены партии после окончания конференции немедленно отправятся на фронт политбойцами, агитаторами и даже рядовыми красноармейцами.

«И она пойдет?…» – Он невольно покачал головой, вздохнул и тут же стыдливо оглянулся, смутившись от своей мысли.

Когда пришла его очередь выступать, он выразил уверенность в том, что все коммунисты, присутствующие на конференции, будут личным примером вдохновлять бойцов на борьбу с врагом.

– И вот еще что важно. Ведь не все знают, что творится по ту сторону фронта… Как там хозяйничают и зверствуют интервенты! Среди бойцов есть и вологодцы, и москвичи, и питерцы. Вы местные люди… Расскажите бойцам правду… Только чистую правду! Ничего не убавляя. И не прибавляя. То, что вы сами воочию видели. Расскажите, как интервенты превратили Архангельский край в лагерь смерти. Бойцы должны знать не только то, за что они борются… Но и против чего… Ясно?

Он подчеркнул, что взятие Шенкурска – шаг к освобождению Архангельска.

Люди повскакивали со своих мест. Раздались возгласы: «Да здравствует Ильич!», «Долой интервентов!»

– Даешь Шенкурск! – не помня себя от обуревавших его чувств, кричал Касьян Терентьев.

К столику подошла учительница. Ей было поручено прочитать присягу. Ее молодой девичий голос звенел, как и у Касьяна.

– Клянемся… – читала она, – не жалеть своей жизни в борьбе за наш Северный край, до последней капли крови будем бороться с чужеземцами-интервентами, американцами, англичанами и прочими, с помещиками и капиталистами, с белогвардейцами всех мастей, с предателями интересов трудового народа… Клянемся, как верные солдаты Великой Октябрьской революции… В ответ неслись голоса, молодые и старые, хриплые и звонкие. Они повторяли: «Клянемся!» Будто эхо проносилось по школе.

На улице начался митинг.

Драницын стоял, затерявшись в толпе. Молчаливая, внимательно слушающая толпа, раскрасневшиеся лица, строгие, серьезные глаза крестьян, негодующие возгласы, которые раздавались в толпе, когда кто-нибудь из выступавших рассказывал о страшных, позорных событиях в Архангельском крае, – все это еще и еще раз убеждало Драницына в одном: народ против интервентов, народ ненавидит их смертельно.

«Вот это и есть тот настоящий патриотизм, которого раньше не было, – думал Драницын. – При царе-то разве так мужики отправляли своих сыновей на войну? С плачем, со скрежетом зубовным. Неохота было воевать за чужое дело. А сейчас мужик воюет за себя… За жизнь детей… За свою землю! Сейчас все другое… Совсем другая картина… Вот она, подлинная Россия…»

Взволнованный собственными мыслями, Драницын плохо слушал ораторов. Он почти не слышал и того, что говорила молодая девушка в тулупчике, валенках и темной косынке. Но лицо ее, одухотворенное и гордое, поразило его.