Паулина Гейдж - Дворец грез

На закате отец вернулся, кровь запеклась на его груди и засохла тонкой струйкой на руке. Через плечо у него висел убитый шакал, из пасти и носа которого все еще капала кровь, оставляя красную дорожку на мускулистой спине отца. Он бросил свою добычу у двери перед домом, там же оставив лук и две запятнанные стрелы.

— Я голоден! — выкрикнул он в испуганное лицо матери. Он смеялся, — Не завидуй, женщина, это мужские забавы! Ту, неси пива к реке, скорее. Пойду отмоюсь от этой падали, а потом буду пить и есть, а потом мы с тобой — он запечатлел поцелуй на губах молчаливо противившейся матери, — займемся любовью!

Размашистым шагом он отправился к реке, и позже, глядя, как он плещется и ныряет, я поняла, что время, которое он провел с солдатами, ненадолго высвободило в нем того чело-пека, которого он добровольно подавил в себе, когда выбрал в жены мою мать; может быть, он потом и жалел об этом. Он был чудесный, мой отец, открытый, и честный, и сильный; тогда, с высоты своей самоуверенности, я пожалела его за то, что он сознательно избрал для себя такую жизнь.

Пока солнце опускалось за пустыню, мы поели все вместе, сидя на циновках и разложив еду на скатерти. Потом мать зажгла лампу. По нашему обычаю, отец прочел вечернюю молитву Вепвавету, и Анхуру, и Амону, и могучему Осирису, его голос был благоговейным, но все еще очень счастливым. Потом они с матерью вышли под звезды, и мы с Паари пошли в нашу комнату. Он повернулся ко мне спиной, устраивая свою постель.

— Прорицатель здесь последнюю ночь, — наконец обронил он безучастно, не оборачиваясь. — Ты пришла в себя. Ту?

— Если ты имеешь в виду, собираюсь ли я встретиться сегодня со своей судьбой, то да, собираюсь, — ответила я надменно. Слова повисли между нами, хотя я не хотела выразиться так пышно, И я сбивчиво добавила: — Пожалуйста, не сердись на меня, Паари.

Он лег и замер неподвижно, будто темная колонна.

— Я не сержусь, — сказал он, — но я надеюсь, что они поймают тебя, высекут и с позором притащат домой. Ты знаешь, что никто из нас ни разу не видел, что там, под всеми этими страшными белыми тряпками? Знаешь? Что, если он не человек? Разве тебе не страшно? Спокойной ночи, Ту.

Казалось, прошла уже половина ночи, прежде чем я услышала, что родители возвращаются, но вряд ли прошло так много времени. Паари быстро уснул. Я прислушивалась к его сонному дыханию, ровному и спокойному в настороженной тишине жаркой и неподвижной летней ночи. Да, я боялась. Но я знала, что страх ослабляет дух. Он может превратить человека в мятущееся существо, которое будет пожирать само себя изнутри, как болезнь, до тех пор, пока человек уже не сможет двигаться и у него не останется ни капли гордости. А без гордости, думала я мрачно, кем я буду? Где-то далеко завыл шакал, пронзительно и отчаянно; я подумала, что, может быть, это тоскует самка того зверя, которого убил отец. Послышались его шаги и грудной, кокетливый смех матери. Мне стало интересно, где они провели эти часы — в полях, на теплой пыльной земле или у Нила, лежа рядом в густой тени. Когда в доме все успокоилось, я поднялась и крадучись вышла.

Воздух окружил меня со всех сторон, прикасаясь к моим голым ногам и взметая волосы с шеи. Полная луна плыла высоко, и, прежде чем войти в тень тропы, ведущей к храму, я остановилась, благоговейно подняв руки к дочери богини неба Нут и к звездам, ее малым детям. Пальмовые ветки над моей головой шевелились, нетерпеливо перешептываясь, и мое упоение свободой немного улеглось: я вспомнила, что духи забытых умерших могут собираться толпами в густой лунной тени и завистливо подглядывать за мной. Сама тропа утратила свой приветливый дневной облик и теперь выглядела совершенно иначе, будто бледная, фантастическая, заколдованная дорога, что вела неведомо куда. «Но за этим я и иду, — сказала я себе решительно, глядя под ноги, пока пальмы нашептывали мне свои предостережения и их кружевные тени подкрадывались ко мне все ближе. — Я должна предвидеть. Должна узнать».

Я скорее почувствовала, чем различила сероватые неясные очертания двух огромных шатров, разбитых у стены храма, и остановилась, готовясь к прыжку; мое сердце вдруг заколотилось. Но все вокруг было тихо и неподвижно. Впереди справа от меня смутно виднелся грациозный нос ладьи. Вола в реке стояла очень низко, и канал наполовину обмелел. Пот струился у меня по спине. Я пригнулась и бросилась через тропу, в тень прибрежных зарослей. Вглядевшись сквозь ветки, я убедилась, что Паари был нрав: один солдат стоял у занавешенной двери каюты, глядя в мою сторону, и я не сомневалась, что его товарищ расположился с другой стороны. Очень хороню. Можно плыть к ладье. Как только я повернула к реке, меня захлестнула огромная волна возбуждения, мне захотелось петь от радости. Соскользнув в черную, с лунными блестками воду, я улыбалась, задыхаясь от счастья.

Плавала я очень хорошо и могла легко двигаться в воде, почти не нарушая ее спокойствия. Нежась в шелковистой прохладе, ощущая ласковую упругость Нила, в этой странной эйфории я добралась до канала и стала приближаться к ладье; корма вырастала, пока наконец не нависла прямо надо мной.

Ощутив под пальцами деревянную обшивку, я немного помедлила, прижавшись мокрой щекой к сладко пахнущему кедру. Меня больше ничто не волновало, кроме моего захватывающе рискованного приключения. Внутри меня наконец завершалась какая-то работа, что-то во мне росло и расцветало, и, замерев там, под ладьей, ощущая губами ласковые прикосновения речной воды, глядя на изломанную лунную дорожку, я осознавала, что больше никогда не стану прежней.

— Хвала тебе, о Хапи, [21] Божество, олицетворение Нила. животворящий источник силы Египта, — прошептала я темному простору реки, потом вцепилась пальцами в борт и выскользнула из объятий бога.

Доски обшивки ладьи были положены внахлест, поэтому вскарабкаться на палубу для меня было детской игрой. Затруднения возникли на самом верху, где край борта загибался внутрь, но, как только я закрепилась там, мне осталось только скатиться на палубу, чтобы очутиться в благословенной тени.

Я долго лежала, пытаясь оценить длину ладьи, сжавшись возле мотка веревки, и мое смуглое тело сливалось с ним. Но в обманчивом лунном свете она казалась бесконечно длинной, будто, пока я пыталась оцепить расстояние, каюта постоянно удалялась от меня. Все было мрачным — черным или серым. Я увидела обоих стражников, один пристально вглядывался в прибрежные кусты, другой, с задней стороны каюты, осматривал храм и тропу, что вела в соседнее селение. Интересно, как они себя чувствуют, стоя столбом в таком прескучном и спокойном месте? Глупо? Может, злятся? Или они настолько преданы своей работе, что для них нет разницы, где нести службу?