Вальдемар Лысяк - Ампирный пасьянс

Несчастен тот, кто не такой вот мальчишка из стихотворения Кшиштофа Гонсеровского "Тот". Взрослым маленьким мальчиком, который где-то в самых глубинных тайниках души лелеет великую мечту, тоску по "чему-то иному".

Моя родилась однажды вечером, когда отец вошел в детскую, держа в руке старинный, оправленный в кожу том с золотой буквой "N". Он дал мне его и сказал: прочитай. И оставил меня с этой книгой на всю жизнь.

Так открылась передо мной равнина ампирной ностальгии. Я путешествовал по ней за тенью "Того", только долго это не продолжалось – я быстро избавился от увлечения "богом войны". Зато уже никогда не избавлюсь я от увлеченности тем временем, которое меня не подождало и пролетело за много лет до моего выхода на сцену. Нет, это не "тот" человек, о котором я мечтаю. Поначалу он служил мне только лишь компасом, но когда я уже ознакомился с каждым дюймом равнины, компас перестал быть мне нужен. Это она – та эпоха, сделалась целью моих побегов в прошлое, и именно она по ночам делается моим настоящим. Невозможность соединиться с нею наяву будет мучить меня до самой смерти.

Я нуждался в том мире, который через кровь и мечтания был моим собственным, еще не связанным телефонными проводами; в том прекрасном, потому что удаленном, анклаве; во времени, когда истины были гораздо проще, а мотивы – более ясными; в укрытии, где во мне высвобождались бы романтичные атавизмы. Кучу времени таилось во мне победное желание совершить собственное путешествие к станции истории, где мои собственные сны могли бы спокойно умирать в апогее исполнения. Благодаря истории, я не обязан задыхаться в мире реальных явлений, в котором "нам предназначена была эра Человека-Пчелы, Человека-Нуля, в которой душу продают уже не дьяволу, но Бухгалтеру или же Надзирателю на галерах" [Алехо Капентьер "Путешествие к истокам времени"]. Моя станция называется "Ампир".

У нее вид обширной равнины, подвешенной высоко в горах, куда ведет узенькая тропка к перевалу. Будучи ребенком я с громадным трудом приближался к ней, мечтая наяву, будто погружаюсь в удивительнейший сон. Я направлялся, без устали, словно лунатик, заведенный ключом луны, к руинам каких-то старинных фортификаций, запиравших фланги перевала. Через какое-то время трудно сказать какое, поскольку время для меня и во мне остановилось – я уже начал различать очертания соседних склонов: длинные обсыпающиеся стены, каменные арки, раскрошившиеся будто солдатские сухари; укрепления и бойницы, святилищные и крепостные башни, увенчанные крестами и мусором; дверные проемы без дверей и окна без стекол; и все это расшито буйной, победной зеленью. На вершинах, где-то далеко-далеко, под синевой неба, громоздились останки стен, слишком отдаленные, чтобы можно было их определить, но блистающие патиной и солнечными зайчиками.

Прорезанный тропкой склон – природная пирамида, на поверхности которой размещались архитектурные фрагменты; чем ближе я подходил, тем склон становился круче, он нарастал и нависал, давил своей массой, сводя измерения к истинным пропорциям, превращая меня в муравья перед лицом колоссального алтаря природы. Над моей головой хищно притаилась, готовая к броску лавина камня, стен и деревьев, я же – поглощаемый – покорно поглощал тяжесть всей этой воплощенной в материи поэзии, и мне было все легче и легче подниматься ввысь.

Я понятия не имел, что встречу на другой стороне, но в этой неосознанности скрывалась тоска по тайне, любопытство Гулливера и Робинзона Крузо, Алисы у самой калитки Страны Чудес и Армстронга, сходящего на поверхность нашей вечной спутницы. Я был одним из тех детей, которым божественный крысолов – выведя их из города-тюрьмы – открыл с помощью волшебной флейты гору вечной радости. Когда же я наконец встал на перевале и охватил взглядом расстилающуюся передо мною каменную котловину – то понял, что теперь уже навсегда останусь маленьким мальчиком в царстве детства, которое не изменит и не перестанет подшептывать бунтарские идеи.

Передо мною открывался вид, стенкой для которого были размытые в тумане полосы возвышений на горизонте, мне же казалось, что стою так высоко, что не хватает буквально нескольких метров, чтобы увидать, что же скрывается за этими возвышенностями. На этой высоте спускающийся к равнине склон делался уже не таким крутым; он переходил в лежащую ниже равнину столь незаметно и мягко, что невозможно было указать места сопряжения с основанием.

Днем на этой обширной полосе моей земли обитает обнаженная в недвижности печаль времени, между небом, по которому не пролетает ни единая птица, и землей, изъязвленной массивами скал, похожими на забытые на побережье буи. Ночью же небо становится темно-синим, испещренным звездами. На его фоне руины замков светлеют рикошетами лунного сияния, словно упыри с дырами глазниц, которыми глядят оконные отверстия.

Жизнь нарождается здесь на закате, в неуловимый момент столкновения дня и ночи, когда все вокруг делается красно-зеленым. Небо разгорается пурпуром закатного солнца, а океан зелени покрывается багряными коврами, превращая равнину в волнующуюся живыми тенями живую поверхность.

И вот тогда появляются призраки. Равнину пересекают всадники из далекой страны за седьмым морем и заснеженными лесами. Порванные в боях плащи развеваются у них за плечами словно знамена и открывают отблескивающие, словно показанные солнцу зеркала, панцири. Вооруженные копьями и тяжелыми рапирами воины галопируют небольшими группами, вздымая тучи дремлющей среди трав пыли; а исчезают они столь же неожиданно, как призракам и пристало. Вместо них появляются разбойники в спрятанных под накидками кожаных кафтанах, полуголые женщины в безумном танце, чиновники в осыпанных золотом тюрбанах, таинственные охотники, шпионы с глазами василисков и изгнанные из дома дети.

Все они мчатся к какой-то спрятанной за затуманенной полосой гор цели и исчезают, когда звезды вступают во владение всем небосклоном. Они будто стрелы, выпущенные в просторы царственным лучником, подчиняющиеся закону ускорения, которое все время возрождается, как будто оно связано с вечно подталкивающей их тетивой. Они единственный пульс и украшения пустоши, под небом которой теряют сознание перепуганные ими животные. В них есть нечто от героев фильмов Бергмана, что-то от "Источника" и "Седьмой печати": вытянутые лица, мрачные черты, насупленные брови, стеклянистые глаза, беспокойная совесть и измученные души, как будто каждый из них страдает болезнью, которую Вильгельм Рейх называет "эмоциональной мукой".