Вальдемар Лысяк - MW-06-07

"Слишком долго скрыт был в женщине раб и тиран. Поэтому женщина еще не способна к дружбе, она знает исключительно любовь. В любви всегда присутствует какая-то доля безумия. Но даже в самом безумии имеется немного рассудка... Женщина еще не способна дружить. Но скажите мне, мужчины, кто из

вас способен на дружбу?"

ЗАРАТУСТРА

В этом зале мы будем говорить о таких же женщинах, о которых шел разговор в предыдущем зале, тем не менее, женщинах совершенно иных, поскольку не позирующих художникам, разве что, самое большее, мужьям. Я имею в виду женщин, впутанных в супружескую жизнь.

Кто-нибудь мог бы сказать, что в предыдущей главе говорилось о так называемых "неприличных жен­щинах", а эта же посвящена будет "женщинам приличным", на что каждый более менее интеллигентный циник ответит, что приличие женщины, если уж имеет место, является результатом таких-то, а не иных генов, и таких-то, а не других обстоятельств, ссылки же на вечную любовь, постоянную верность и нерушимую моральность будит сожаление у тех, кто хоть немного знают жизнь и биологию. Что касается меня, то я вовсе не собираюсь начинать здесь дискуссию, поскольку и жизнь, и биологию знаю довольно-таки плохо. Просто я хочу расска­зать о женщинах, которых писал один из моих любимых художников. Эти женщины по сути своей одеты с го­ловы до ног, а посвященный им VI зал полностью уравновешивает в моем MW зал V. Совершеннее всего по­добных женщин представил нам великий немецкий "преромантик" Каспар Давид Фридрих (1774 - 1840).

Рожденный на Поморье Фридрих, ученик Копенгагенской Академии, которому Гете отдал справедли­вость уже в 1805 году (когда получил в Веймаре от художника две сепии), был надолго забыт за свой "тради­ционализм" и "открыт" только лишь во второй половине нашего века (хранитель отдела живописи Лувра, Ми­шель Лаклотт, в интервью "Нувель Обсерватер" 4 - 10 сентября 1978 года: "Творчеством Фридриха мы заинте­ресовались всего лишь 15 лет назад".) Неожиданно он сделался модным, и началось массовое репродуцирова­ние его произведений, хранящихся, в основном, в ГДР, ФРГ, Австрии и СССР. Источником этой моды были сверхрационализация и технизация Европы после второй мировой войны, возбудивших неоромантичную страсть к нематериальному миру (в том числе - волну интереса к парапсихологии, спиритизму и т.д.). Фридрих со своими заброшенными урочищами и кладбищами, опустевшими руинами готических соборов и монастырей и ностальгическими пейзажами несколько демоничного характера, в которых иногда появляется одинокий мо­нах, задумчивый крест, какая-то могила, некий курган, какой-то парус на горизонте - он идеально соответство­вал этой новой моде.

И вот уже когда его извлекли на свет и начали продавать, стало возможным заметить и осознать его ис­тинное величие, а вместе с тем (дело совершенно необходимое) проанализировать и приклеить ярлычки. По­следнее никаких трудностей не представляло – в энциклопедиях он всегда числился "романтиком", во всяком случае, художником, пишущем в стиле, называемом романтизмом. Только мне это видится иначе.

Фридрих с романтизмом - очень агрессивным, политизированным, связанным с общественными дви­жениями движениях направлением в искусстве, знаменоносцами которого были Делакруа со своей "Свободой на баррикадах" и Жерико с "Плотом "Медузы" - имел столько же общего, что и живущий в эпоху неокласси­цизма Гойя с неоклассицизмом. Для его творчества следует подобрать другой, хотя и родственный термин. Не романтизм, а ванный Мицкевичем в балладе с тем же названием, которую наш вещий поэт снабдил следующим эпиграфом из Шекспира:

"Мне кажется, что вижу... где?

Перед души моей глазами".

Написанные настроениями, сами являющиеся настроениями и передающие романтичные настроения картины Фридриха являются (мне так кажется) прекраснейшей, наряду с несколькими картинами Лоррена, ре­лигией задумчивости, печали и ностальгии, которая только отмечена в истории живописи - вот почему они так трогают. Именно эта трогательность , в окаменелой тишине, в размышлении, очарованности врывающаяся через "глаза души" в мозг сердца, всегда была и остается очевиднейшими главным атрибутом романтичности в искусстве. А в жизни?

Уже очень давно я осознал раздельность двух этих понятий романтизма и романтичности - но никогда не мог дать точного определения этого второго и полагался более на логику, возможно, это был самый лучший выход. Как-то раз пошел я на фляки (вареный рубец, популярное польское блюдо - прим. перев.) на Базар Ру­жицкого. В толпе торговцев рядом с воротами на улице Зомбковской я увидал старика, сидевшего на пустом ящике и державшего в руках ржавую раму от велосипеда. Он был ни профессиональным торгашом, ни одним из тех пьяненьких типов, что продают-покупают все что угодно. Он сидел и молчал. Никто не обращал на него внимания. Не знаю зачем, но я подошел к нему и спросил, сколько он хочет за эту раму. Тот поднял голову и с надеждой в голосе ответил:

- Двадцать злотых.

Я чуть ли не подавился, а он - видя мое молчание - продолжил:

- Знаете, это очень хорошая рама. Нужно только добавить два колеса и руль... Отличная рама.

- Как раз такую я и ищу, - ответил я ему. - И вот, наконец, нашел. Это очень хорошая рама, поэтому не могу дать вам за нее так немного. Она стоит, самое малое, злотых двести.

Я сунул ему эти две сотни, схватил раму и как можно быстрее ушел, а потом еще полчаса как дурак таскался по Базару с этой железякой, ища угол, куда бы можно было ее сунуть. Наконец такое место нашлось за какой-то будкой. Когда я рассказал об этом брату о том, как мне было стыдно пробираться с этой рамой в толпе, тот долго смеялся, а в самом конце сказал:

- Знаешь, вот это и есть романтичность - то, как ты таскался с этой ржавой железкой. Возможно. А мо­жет и нет, ведь если бы каждая филантропичная жалостливость считалась бы романтичностью... Не знаю.

А может, романтичность - это тот осенний день, когда выявилась подлость знакомого мне человека, одного из тех великих, которые мыслят, хотя и не имеют к тому призвания. Меня охватило то самое чувство, о котором мсье де Лассай говорил (как свидетельствует Шамфор), что надо каждое утро проглатывать жабу, чтобы уже не испытывать отвращения весь остаток дня, когда придется проводить его среди людей. я бес­цельно шатался по улочкам родной для меня Саской Кемпы (исторический район Варшавы - прим. перев.) и вдруг, проходя мимо костела, услыхал из открытых дверей музыку настолько прекрасную, что она окутала мою душу трогательностью и начала лечить, Я вошел в неф.