Вальдемар Лысяк - MW-06-07

" И вот тогда в душе моей рвался крик:

- Боже, значит это и есть супружеская жизнь! (...)

Ведь если она не большой, торжественный праздник, тогда она хуже всего иного (...)

Почему я чего-то до сих пор желаю? Все время жду? Ах, почему? Даже не осознавая, о чем я тоскую, чего жду (...)

Собственно говоря, наш брак, по-видимому, можно даже назвать идеальным. Мы не скучны друг другу, хотя друг другу и не радуемся. Все у нас стало негативным, это правда, но чего можно желать большего. Что любовь такая нестойкая... (...)

Совершенно не помогало утешать мужа, но мне нравилось опираться на его сильной руке. Тогда мы делили ложе, только мне оно было немило. Когда у меня появилась отдельная спальня, я почувствовала облег­чение."

Польская поэтесса, Мария Ясножевская-Павликовская, в письме к матери о своем первом муже, пору­чике и шамбелене Владиславе Бжозовском:

"Я навсегда связана с человеком (...), которого знаю как облупленного (...), словесный репертуар кото­рого знаю на память (...). Дни, проведенные с ним, пепельны, кровь превращается в воду, а на первый план вы­ступают вещи (...). Целую тебя, мамочка, от всего своего изъеденного супружеством сердца."

Сесилия Платер Зиберкувна весьма удачно заключила эту ситуацию в книжке, изданной в 1918 году: "Иногда оказывается, только лишь через несколько лет совместной жизни, что муж - это человек, не имеющий абсолютно никакой ценности. До тех пор, пока он ухаживал за невестой, то еще силился быть вежливым, управлял собою; первые чувственные движения давали ему некое представления об истинном чувстве, чем вводил он какое-то время свою жену в обман. Только ведь никто не может притворяться слишком долго, не может они все время поддерживать такое неестественное настроение, впрочем, через несколько лет супружест­ва подобное притворство становится уже ненужным, а старые привычки тянут к себе. И вот уже муж, доставляя удовольствие лишь одному себе, скатывается все ниже, показывая себя тем, кем он и есть по сути своей. Со­вместная жизнь становится все более невыносимой." Только ведь жить нужно. Существуют, правда, разводы, но ведь имеются и дети, религия, общественное мнение, сила страха и сила привычки - в общем, тысячи тормо­зов. Не каждая "приличная женщина", заметившая, что романтичный принц из сказки по сути своей это дурак, хам, обманщик, сукин сын, бабник, развратник, хулиган и лизоблюд, переломает все эти барьеры. Большинство этого не делает. Это большинство более или менее уютно стареет в своих клетках, единственную и последнюю свою надежду возлагая на сына. Все мужчины гроша ломаного не стоят, но вот мой сын - это святой, гений и орел!

Ветер же шепчет: слепые и донны,

Глаза закрывают одною заслоной.

Только вот у стареющих женщин и слух притуплен. Их сыновья божественны. Этих сыновей ожидают какие-то мечтательные девушки в близких и дальних портах Клода Лоррена и на побережьях Каспара Фрид­риха, как ждущие садовников одичавшие сады. И уже только они, увядая в безнадежности, смогут увидать в садовниках ослов и шакалов, которые затоптали цветы. Замкнулись тысячи новых клетушек.

Фридрих, как никто другой, рассказывал об этом. Можно даже сложить полный рассказ из пяти картин, на которых представлены одни и те же, одинаково одетые, стоящие в одних и тех же позах, мужчины и жен­щины. Две из них, хронологически же - первая и последняя, это холст "На парусном корабле" (1819 г. – Ленин­градский Эрмитаж), где молодой мужчина и молодая женщина сидят рядом на носу судна, входящего в порт, и всматриваются в его туманные очертания, а так же - "Ступени жизни" (1835 г. - Музей Живописи в Лейпциге), где эта же пара, уже "в годах", сидит с двумя своими детьми на известном нам камне, а к ним приближается опирающийся на посох старец, отец и дедушка в одном лице, в то время как с моряна всю эту группу со злыми намерениями "налетает" множество лодок и парусников. Только центральной частью рассказа являются три картины, две из которых нам уже известны. В первой из них, "Восходе луны над морем" 1821 года, корабли еще далеко. Во второй, 1822 года, они уже очень близко. В том же 1822 году Фридрих написал и третью картину: "Женщина у окна". Небольшой кадр, 44 на 37 см., хранится она в той же Западноберлинской Национальной Галерее. Темная коробочка комнаты, суровой, без всяческой мебели, неотвратимо приводящая к мысли о тю­ремной камере. За небольшим открытым окном виден зеленый лес. Там солнце и свобода, здесь же полумрак и клетка. У окна стоит одна из двух уже знакомых нам женщин, которую мы только что видели на приморской скале. Застыв на месте, она глядит на улицу. Мы видим ее спину, но как бы видим и ее покрытые слезами глаза. И еще кое что. Дом стоит над водой - рекой или ее устьем, так что совсем рядом с окном выстреливает вверх стройная, обнаженная мачта. "Корабль глупцов" подплыл так близко, что ближе уже и нельзя, и бросил якорь.

Через сто лет, уже в нашем веке, другой гений, Сальвадор Дали, метафоризировал это же идентичным посланием: "Женщина у окна" (Музей Современного Искусства в Мадриде). Окно чуточку пошире, и платье уже из нашего времени, но все остальное без изменений. За окном вода - река или морской залив, и на ней бе­лый парус - всегда вода, символ свободы.

Еще раз я повторяю: по сути своей в институте, называемом браком, со времен Фридриха ничего не изменилось. Романтичность молодости превращается в удреку опыта и зрелого возраста. В одном только 1975 году (по официальным сообщениям) сто пятьдесят тысяч американских жен убежало от своих мужей. В прессе цитировалось высказывание одной из них, жены банковского чиновника, Люси Кемпбелл: "Как-то раз я про­снулась с сознанием того, что уже не выдержу в этой системе, договоренности, служащей интересам исключи­тельно мужским. И тогда я решила сбежать." Только куда можно сбежать, и где можно найти романтическое счастье из романтичных снов- на Марсе? Те же самые официальные источники сообщили, что практически все убежавшие возвращаются. После сиюминутного бунта их охватывает разочарование, они уже не могут начать жизнь "сначала", самостоятельно, и тут же начинают тосковать по своей неволе. А возвратившись в нее, пыта­ясь хоть что-то спасти, поддаются внушениям госпожи Морган, восхваляющей "тотальную женщину" ("под­дайтесь своему мужу как Господу Богу"), что требует двадцатичетырехчасовой гимнастики, осторожности на каждом шагу и в каждом высказанном слове, собачьей привязанности, что в эффекте своем становится весьма мучительным видом супружеской проституции. Одна из пансионерок современного гамбургского "Эрос Цен­тра" сообщила прессе: "Я обладаю очевидным перевесом над его женой. Моя единственная задача - это сделать так, чтобы ему сейчас было хорошо. Его несчастная жена считает, что это он нужен затем, чтобы она чувство­вала себя хорошо! А я не считаю, будто мужчины созданы для этого." Наученные миссис Морган "тотальная