Вальдемар Вебер - За заборами

Вальдемар Вебер

За заборами

Многие годы я писал стихи, эссе, киносценарии, переводил немецких поэтов, но никогда не покушался на прозу. Она существовала в форме устных рассказов о различных эпизодах из моей жизни собственным детям, друзьям, знакомым, студентам, случайным попутчикам. Однажды решил перенести их на бумагу и понял, что уже не остановлюсь. Родились новые ассоциации, пробудились воспоминания о событиях, до этого казавшихся слишком незначительными, чтобы быть предметом повествования, но вот они, одно за другим, стали всплывать из памяти и мозаично складываться в картину пережитого...

Ночной визит

По высочайшему указу все немцы СССР осенью 41-го были выселены за Урал. После войны их пребывание в местах ссылки повторным Указом закрепили навечно. Выезд без особого разрешения МВД карался каторжными работами до 20 лет.

Моему отцу повезло. Каким-то чудом или в результате ошибки чиновника, не знавшего географии, ему удалось из трудармии в Северном крае демобилизоваться по месту последнего довоенного проживания - во Владимирскую область, в крохотный городок Карабаново, и забрать туда семью.

Под прикрытием здешнего царька, директора комбината, нуждавшегося в отце как специалисте и явно нарушавшего предписание Отца народов, мы жили в постоянном страхе, что ошибка обнаружится и нас в наказание спровадят куда-нибудь на Чукотку. У мамы на этот случай всегда были заготовлены дорожные вещи, чай, сухари, сахар, соль, спички. На улице мы друг с другом по-немецки старались не разговаривать. Только дома. Вполголоса. О судьбе родственников ничего не знали. Но подавать в розыск боялись. Не хотели привлекать к себе внимание.

И вот однажды морозной мартовской ночью в дверь постучали. Тихо, нерешительно.

Первая реакция мамы:

- За нами пришли!

Но отец сказал:

- Они так не стучат. - И пошел открывать. - Кто там?

- Это я, Фрида... Фридахен...

На пороге в полумраке прихожей, виновато улыбаясь, стояла молодая женщина с крохотным чемоданчиком в руке, та самая тетя Фрида, которую мы, дети, раньше никогда не видели и о которой по рассказам мамы знали, что она ужасно легкомысленная.

Очутившись в объятиях мамы, она заревела и затараторила:

- Еще немного, и я бы с ума сошла, так мне хотелось всех вас увидеть. Как узнала, что вы живы и где живете, места себе не находила, знала, что не выдержу, сбегу!

- Сумасшедшая, тебя поймают, посадят, - тоже плача, сказала мама.

- Я все устроила. У меня отпуск. Никто не знает, что я уехала. Соседка - у матери в деревне. В милиции у меня знакомый есть, если будут проверять, он меня выгородит, обещал. Поживу у вас недельку, никуда из дома выходить не буду, так же ночью на попутке до станции доберусь.

Было четыре часа утра. Я очень хорошо помню то свое ночное детское чувство, смесь радости и ужаса на фоне страшной тайны, отделившей вдруг нас от всего остального, спящего вокруг мира.

Мы уходили на работу, в школу, тетя Фрида оставалась одна, старалась не приближаться к окнам, не шуметь, никому не открывала, ждала нас.

Когда мы были дома и приходила молочница или соседка, тетя Фрида пряталась в кладовку.

Пока она жила у нас, умер Сталин. Всенародное горе глядело в окна траурным флагом на фасаде фабрики, вторгалось в дом скорбной музыкой из уличного репродуктора.

По вечерам тетя Фрида забиралась к маме в постель, и они долго шептались. Дверь в комнату была открыта, и мы, дети, засыпали под их шепот.

Но тем вечером, перед ее отъездом, они лежали, обнявшись, и молчали. Я думал, что они уснули. И вдруг я услышал голос тети Фриды, поющей тихо-тихо, словно кому-то на ухо. Я не разбирал слов, только слышал, что слова немецкие. Мелодия была грустной, но звучала совсем не печально. А потом я услышал голос мамы, более низкий, чуть запаздывающий за мелодией, как бы вторящий ей. Первый раз я слышал, как мама поет по-немецки. Когда их голоса сливались в терции, на сердце становилось сладко. Никогда до тех пор я не слышал подобной музыки, такой простой и такой светлой.

Они пели недолго. И снова лежали молча. Сквозь темноту я чувствовал, как они улыбаются.

Город детства

Сто первый километр

Как я уже говорил, я рос в маленьком среднерусском городишке Карабаново, невзрачном, как пыльный камень у обочины. Начинался он с деревянной, выкрашенной темным суриком железнодорожной станции. За окошечком маячило сонное лицо кассирши. Время от времени на перроне появлялся с флажком начальник станции, угрюмо дожидался отхода поезда и, зевая, вновь удалялся.

От Карабанова до Москвы 101 километр. Те, кого в Москву после лагерей и тюрем не пускали, поселялись у нас. Сочетание блатных и политических, характерное для сталинского лагеря, было особенностью и нашего городка. Здесь оседали и надзиратели, вышедшие в отставку или на пенсию.

Главная достопримечательность - текстильный комбинат, вырабатывавший ситец. За комбинатом речка Серая, от стоков красильни сине-чернильная. Мой отец, инженер и преподаватель ФЗУ, выполнял и перевыполнял план, осенью ездил с рабочими в деревню помогать колхозникам убирать картошку, мама учила в вечерней школе немецкому языку ткачей и ткачих, засыпавших на уроках от усталости.

Был в городе большой памятник Ленину и поменьше Сталину и много других гипсовых памятников, стоявших на клумбах. Три фабричные трубы коптили день и ночь, но их никто не замечал.

В начале лета устраивались массовые гулянья, завершавшиеся футболом, пьяным весельем и мордобитием. Со стадиона толпа возвращалась мимо руин разрушенной церкви и тысячекратно испражнялась на развалины и разбитые надгробья.

У меня в школе был товарищ, сын городского художника. В обязанности его отца входило рисовать по праздникам портреты вождей. К каждому празднику новые. Моделью служили фотографии из "Огонька". Рисовал он их по клеточкам на холсте.

Я часто бывал у товарища дома. Мне было любопытно листать энциклопедию, где чуть ли не половина фотографий была замалевана тушью.

- Враги народа, - объяснил товарищ.

На одной стене висел портрет мамы мальчика, на противоположной - плакат с портретами членов Политбюро. В углу - иконка с лампадой.

- Маму папа тоже по клеточкам рисовал? - спросил я.

- Не, маму он так рисовал. Маму не по клеточкам можно, вождей нельзя. Вдруг выйдет непохоже!

Он говорил наставительно, как старичок, и при этом сильно окал.

- Мама простит, правительство никогда. Посодют.

Бабушка, лежавшая на печи, перекрестилась.

От нашего дома начинались три улицы. Одна из них вела к заводу. Вторая к стадиону. Третья на кладбище. Улица 3-го Интернационала. Улица Победы. Улица Горького. Кроме них в городе было много других улиц, носивших имена революционеров, ученых, поэтов, детей-героев. Они уходили в лес, в заглохшие парки, в овраги, упирались в монументы, обелиски, заползали в подворотни, терялись в песке...