Вальдемар Лысяк - MW-06-07

Было пусто и темно, лишь на алтаре поблескивал ма­ленький красный огонек, и где-то высоко надо мной из органа вырывались звуки, объединенные той чудесной мелодией, бились в своды и отражались от них прямо мне в уши. Уже не помню, толи это была "Токката до-минор" Больманна, то ли хоральная фантазия Франка (скорее всего, именно второе), во всяком случае – как оказалось впоследствии - играл виртуоз мирового класса, профессор Феликс Рончковский, готовясь к завтраш­нему концерту. А я сидел, окутавшись хоралами, и мне было так хорошо... Потому что, забыл я вам сказать, органная музыка, которая является второй (после молитвы) религиозной экспрессией человека, стала одним из важнейших атрибутов романтичности. Тишина у Фридриха несет в себе нечто из языка органа. Тишина, насту­пившая в костеле, когда профессор закончил играть, имела в себе то самое, Фридриховское звучание. Я побла­годарил и вышел на улицу в настроении всеобъемлющей романтичности. Именно так я все это чувствовал.

Но существует, по-видимому, романтичность и региональная. Польская романтичность связывается у меня с пейзажем, что виден через кухонное окно лесной сторожки моего тестя. Если стать за метр от этого окна, вид, заключенный меж резными фрамугами принимает характер картины в раме. На первом плане не­сколько затуманенные (поскольку резкость взгляда настроена на дальний план), высокие садовые цветы и под­солнухи, дальше деревянная, уже подгнившая ограда, потом золотые, волнующиеся поля пшеницы и парал­лельные полосы вспаханной земли, где ни с того, ни с сего вырастает одинокая белая береза, а за нею уже под­ковообразная стена леса, над которым висит голубое небо, жующее зефир облачков. И как же за этим лесом заходит солнце, заливая кровью всю долину! Или когда, присыпанная снегом, царит над ней тишь, свойствен­ная только глубочайшей зиме, когда ничто не движется, все спит - родная эта тишина непохожа на всякую иную тишину. Картину эту я называю, с первого же мгновения, когда увидал ее: "Вот это и есть Польша". Каж­дый раз, когда я приезжаю в лесную сторожку Гробле, забегаю первым делом в кухню и набираю в легкие ог­ромный глоток этого образа. Я забираю его с собою за каждую границу, и это он причина того, что предпочел бы дома в кандалах, чем у чужих в панах - возвращаюсь, иначе не могу без него жить. Романтичность ли это? Мне кажется так, но могу и ошибаться. Возможно, я уж слишком все это упрощаю, сводя сложнейшие состоя­ния души к банальным по сути своей аналогиям, так что я могу и ошибаться как Вильгельм Вайшедель, кото­рый во время публичной лекции о философии Хайдеггера старался говорить проще обычного, так как в первом ряду сидел какой-то внимательно слушающий мужичок, а после лекции выяснилось, что это был сам Хайдег­гер.

Романтичность опирается на чувствах наиболее субъективных, так что у нее самые разные обличья, но имеются вещи, деяния и слова, принадлежащие ей неотъемлемо. Именно, даже слова, как, например, ответ чемпиона по фигурному катанию Александра Зайцева на вопрос "Советского Спорта", какие его любимые цветы. Ответ был такой: "Исключительно не сорванные". Но нас, более чем слова, интересуют картины. При­мер романтичности в кинокартине: несколькосекундный финал фильма Феллини "Казанова", в котором извра­щенный плейбой, всю жизнь шастающий по буйным лужкам оргий и извращений, умирает, старый и всеми заброшенный, а в его слезливых, тускнеющих глазах отражается последнее воспоминание того, чего никогда небывало: он молод и танцует ночью с деревянной куклой-манекеном на замерзшем Канале Гранде. И вот здесь мы и приходим к сути романтичности. Я уже написал, что главным ее атрибутом является трогательность. Но она покоится на двух ногах: на воспоминании (ностальгия) и на мечте (надежда), причем обе ноги эти обуты ЛЮБОВЬЮ .

Если бы я хотел поиздеваться над самим собой, то сразу мог бы осмешить все эти серьезные размыш­ления и выводы, в качестве примера приводя романтичность, заколдованную в любовных воспоминаниях лит­производства некоего Анри Готье-Виллара, временного мужа писательницы Колетт (в особенности романы с названиями: "Любовные приключения опрятного старичка" и "Как бросила меня Зюзя"), а в качестве примера мечтаний о любви - похода на дикий континент (в1901 году) двух европеек, мисс Делани и Стетсон, которые позавидовали знаменитой, 53-летней мисс Стоун, похищенной и насилуемой бандитами, либо получившую несколько лет назад такую же известность просьбу некоей обитательницы Рейнской области, которая перед операцией, предстоящей ее мужу, и потребовала для переливания воспользоваться итальянской кровью, "чтобы он был потемпераментней". Но, поскольку по натуре своей, не могу издеваться над собой (я с собой дружу, так что как-то по-другому не получается) буду продолжать свой рассказ на полном серьезе и с некоторым благого­вением.

Две, как мне кажется, картины Фридриха появились практически в одно и то же время (с разрывом в год) и называются одинаково: "Восход луны над морем", изображая: в принципе, одно и то же. Из обеих исхо­дит стихийный настрой (в том смысле, что перед ним нет никакой защиты), но в то же время - тончайший, тро­гающий за самое сердце. Невозможно остаться безразличным по отношению к этим полотнам, разве что, если ты Пиноккио из нетесаного дерева. Колдовское, каких мало, мгновение - рождение ночи. Пурпур вечернего солнца уже затонул в море, оставляя на небе, над темным горизонтом, ковер бледнеющей, серой желтизны, в которую уже врывается яркий диск луны. Старый якорь, будто какой-то "memento" завяз среди прибрежных камней. На одном из них сидят рядом две молодые женщины. На другом стоит двое мужчин. Все они молчат и задумчиво всматриваются в море, в гипнотизирующее зачатие ночного спутника и в мачты двух кораблей. Бледный свет ночи придает далеким, залитым темнотой парусам материальную мягкость и нереальность. Ти­шина звенит в ушах, слышен запах спокойной волны. Все это видно на большой(141 на 171 см.) картине, напи­санной в 1821 году и хранящейся в ленинградском Эрмитаже. Полотно 1822 года, которым обладает Нацио­нальный Музей в Западном Берлине, поменьше (55 на 71 см.) и отличается лишь тремя деталями: один муж­чина исчез, второй уселся рядом с женщинами, а корабли приблизились к берегу, но тот же самый отсвет из­влекает из парусов их призрачную наготу. Романтичность момента передается нам совершенно незаметно, мы и не знаем когда и как, проникает сквозь кожу и вот уже сонно пристраивается внутри.Хочется быть с ними там, на этом камне, и переживать то же молчание.

Читать дальше