Ольга Гурьян - Край Половецкого поля

— Затем и скакал — предупредить торопился.

А уж в княжьем терему все окна засветились. Комнаты прибирают, на деревянные скамьи парчовые подушки кладут, на поставцах золотую-серебряную посуду расставляют.

Княжна Евфросинья Ярославна к роскоши привычна, простого молока сыздетства не пила, на птичьем молоке вскормлена. Богаче Галича города нет по всей Руси.

Сказывают, сам царьградский император к Ярославу Галичскому в гости ездил. Так всему удивлялся, что, вернувшись домой, на стенах своего дворца повелел изобразить, каково там в Галиче пируют, каково па ловитву ездят.

Ой да не показалось бы Ярославне у нас убого да скаредно!

На птичьем дворе режут уток-гусей. На скотном дворе свиней колют. Свиньи визжат — по всему городу люди уши затыкают.

И уже все горожане, кому работа позволит, решили заутро выйти за городские ворота навстречу княжьей невесте.

— И мы пойдем? — спрашивает Вахрушка.

— Чем мы хуже людей? — отвечает Ядрейка. — Пойдем. И на княжну посмотрим, и себя покажем.

— Кому покажем? — спрашивает Вахрушка.

— Кому, кому? Встретим куму, встретим девицу, пусть на нас дивится.

— Какую девицу?

Вместо ответа Ядрейка Вахрушку щелк по носу.

— Такую! Самую распрекрасную!

Да что ж это такое? Откуда Ядрейка с Вахрушкой здесь? Как же они очутились в Новгороде-Северском? Давно ли они с Алешкой встретились, да ночью дом, где они спали, сгорел, и решили они из того городка поскорее уйти.

А не стану вас обманывать: уже давно. Оно, как половина сказки закончилась, вторая началась, вы страничку перевернули, и два года протекло. Уже третий пошел! Прошу прощенья за упущенье.

Сейчас все расскажу по порядку.

Повел их тогда Алешка за собой в Новгород в Северский. По дороге спрашивает:

— Вы дальше-то опять скоморошничать будете?

— Нет, — говорит Ядрейка, — отвык я.

— Нет, куда Ядрейка, туда и я, — говорит Вахрушка.

— У меня, — говорит Алешка, — на княжьем дворе дружки есть. Стоит мне словечко молвить, они мне всё что захочу, представят, на любую службу примут. Буду я там самому князю служить в его покоях, в дружинники выйду.

Ядрейка сомневается, с ухмылкой спрашивает:

— Ну уж и в дружинники! Почему уж не прямо в князья?

— Нечего зубы скалить, — говорит Алешка. — На этом свете кто смел, тот и съел. На этом свете всяко случается. Былины-то сказывают про старину, как жил-был богатырь Добрыня Никитич, начал службу конюхом, а кончил-то старшим дружинником. А он-то, никак, из смердов был, а я как-никак поповский сын.

— Мне так высоко забираться не хочется, — говорит Ядрейка. — Я, у боярина живучи и в монастыре, за конями привык ходить. Мне бы опять конюхом стать.

— И мне конюхом, — говорит Вахрушка.

Вот уж верьте не верьте. В самом деле у Алешки при княжьем дворе важные дружки. Всё по желанию исполнилось. Алешка князю в его покоях прислуживает, кушанья подает, а Ядрейка с Вахрушкой на конюшне коням подстилки меняют, подсыпают овес в кормушки.

Так два года прошло, пошел третий год…

А теперь с того места, где остановились, опять поведем рассказ.

Утро-то какое хорошее настало. Солнышко светит, вместе с людьми радуется. Есть ему на что светить, людям на что дивиться. Весь город за ворота высыпал.

Вот и князь со свитой невесте навстречу выехал. Вот уж и невестин поезд видать. А вот и она сама.

Едет она верхом на белом коне. На ней поверх шелкового платья синий дорожный плащ на царьградский лад — спереди покороче, сзади-то длинный, в цельном полотнище ворот прорезан, к вороту капюшон пришит, на голову накинут, из-под него черные тугие косы висят. А собой княжна высокая, тонкая, змеевидная. Нос горбоносенький, взгляд прямой, не опущенный, голову на тонкой шее гордо несет.

Смотрит Вахрушка — ах, хороша княжна! У брата Никодима икона висела в келье, будто с Евфросиньи Ярославны писана. Как она белую ручку подняла — плащ тяжелыми складками лег, точь-в-точь как на той иконе. И глазами своими, большими, темными, будто прямо на Вахрушку посмотрела. А кругом шепчутся:

— Уж больно худая! Уж больно гордая! Покойная-то княгиня получше была! Такая была добрая, второй такой не нажить.

Думает Вахрушка:

«Не хвалят ее люди. Может, я ошибся по малолетству, что так она мне хороша показалась да печальна».

Вахрушка потянул Ядрейку за рукав, спрашивает:

— Она красивая?

— Красивая, — говорит Ядрейка. — Да я бы на ней не женился. Моя невеста получше будет.

— Да разве у тебя есть невеста? — спрашивает Вахрушка.

Ядрейка смутился. Всей пятерней Вахрушке волосы взъерошил, по носу его щелкнул, глаза отвел в сторону и говорит:

— Есть. Я тебе ее покажу. Мы еще ее отцу с матерью не открывались, а она каждый вечер к тыну подходит, мы с ней беседуем и уже всё порешили. Она кузнеца дочь. Семья-то зажиточная, захотят ли еще меня в зятья? А не захотят, я ее выкраду! Уж мы так с ней порешили. Ты не думай, меня не ихнее добро прельстило, а сама-то она такая милая, душевная. Лобик у ней кругленький, носик пуговкой, походка уточкой, росток невысокий, слово скажет — смущается. Ох, хороша, лучше не бывает.

Вахрушка уж спал, когда дверь сеновала стукнула и разбудила его. Ядрейка стоял, прислонясь к притолоке, длинный-длинный, бледный-бледный, весь поникший, будто лапша, вытащенная из горшка.

— Что ты? — спросил Вахрушка.

В ответ Ядрейка так страшно-ужасно застонал, что у Вахрушки мороз пробежал по коже.

— Наскучила мне моя жизнь… — сказал Ядрейка. — Пойду утоплюсь! — и ничком упал на сено.

Тут он начал вертеться и крутиться: то подтянет колени к подбородку, будто у него живот схватило, то весь вытянется, то зароется головой в сено, то взбрыкнет.

Вахрушка перепугался, говорит:

— Хочешь, я тебе травку принесу, которую мы даем лошадям, когда у тех болит живот?

— Не надо мне целебной травки, а дай ты мне лучше ядовитое синее зелье, чтобы душа моя с телом рассталась, — говорит Ядрейка.

— Ой, Ядрейка, не помирай! — просит Вахрушка.

— Не желаю на свете жить! — кричит Ядрейка. — Не хочу я жить, когда разлучают нас!

— Нас с тобой? — спрашивает Вахрушка и, чтобы самому не зареветь, скорей высморкался.

— Глупый ты, — говорит Ядрейка. — Кому это надо нас с тобой — разлучать? Меня с Настасьей разлучили.

— Да кому это надо? — спрашивает Вахрушка, а голос у него уже поспокойней.

— Кузнец, злодей наш! И откуда он узнал, не пойму. Разъярился, как дикий тур, кузнечиху избил: зачем недоглядела? Настасье синяков насажал и запер ее наверху в горенке.

— А ты хотел ее выкрасть, если добром не отдадут.