Ольга Гурьян - Край Половецкого поля

— Нельзя мне, — говорит Вахрушка. — Я теперь при должности. К вечеру обязан обратно быть.

— Хоть про себя расскажи, как ты жил без меня? Вырос-то как, красавец стал!

Приникла она к нему, плачет, слезами заливается, слез не утирает.

Радость-то, радость-то какая! Свиделись!

Это отрывки из летописи, которую брат Никодим писал в захолустном монастыре, где Ядрейка с Вахрушкой долгую зиму однажды прожили.

Как и многие летописцы брат Никодим списывал с других летописей то, что самому ему не пришлось видеть, и прибавлял то, чему сам был свидетелем, и то, что случилось ему услышать от верных людей.

По причинам, которые вы скоро узнаете, не удалось мне держать в руках Никодимову летопись и прочесть ее своими глазами. Поэтому привожу ее на память и кое-что прибавляю от себя.

…В тот же год Святославслав, великий князь Киевский, задумал пойти на половцев и выгнать их из Русской земли.

Послал он к князьям Переяславским, и Луцким, и Городеньским, и Пиньским, и они созвали свои храбрые полки и соединились со Святославом. И Ярослав, галичский князь, прислал помощь. А Игорь Святославич, и Ярослав Черниговский, и Всеволод Трубчевский, Игорев брат, не захотели пойти, сказали:

— Далеко нам идти в низ Днепра, не можем свои земли пусты оставить.

Князь Святослав огорчился тем отказом, но поспешил своим путем и перешел Днепр у брода, называемого Инжирь.

Половцы увидели его полки, крепко идущие на них, ипобежали.

У места, нарицаемого Ерель, встретились русские с половцами и одержали над ними великую поведу.

Более семи тысяч в плен взяли, одних половецких князей четыреста.

Самого хана Кобяка Карлыевича от железных полков половецких исторгли и возвратились восвояси со славою.

В тот же год прогнал Ярослав Галичский своего сына Владимира с глаз долой. Побежал Владимир к Роману, князю Волынскому. Но Роман, остерегаясь его отца, не принял его. Оттуда бежал Владимир в Дорогобуж, к Ингварю, но и тот его не принял. Оттуда бежал он к Святополку в Туров, и к Давиду Смоленскому, и в Суздаль ко Всеволоду, но нигде не решались его оставить. Наконец бросился Владимир к зятю своему, к Игорю Святославичу, и тот принял его с любовью, однако Евфросиния Ярославна брату не обрадовалась.

Выговаривал Игорь Святославич молодой жене:

— Зачем ты с братом неласкова, неприветлива?

Отвечает княгиня Евфросиния:

— Отец мой, галичский Ярослав, высоко сидит на своем золотом престоле, заступив путь королям, затворив Дунаю ворота. Отец мой Осмомысл Ярослав за восьмерых мудр, на восьми языках изъясняется, восемь замыслов зараз в голове держит. Негоже мне против воли такого отца идти. Удалил отец со своих глаз блудного сына, и мне на него смотреть не следует. А тебе Осмомысл тесть, в отцово место. Не годится тебе против него идти.

Разгневался Игорь Святославич, говорит:

— Все-то мне в отцы набиваются — и тесть Ярослав, и брат двоюродный Святослав. Туда пойди, а того не делай, с тем дружи, а с теми бейся. Мы Северские, Черниговские, нам Галич да Киев не указ. Мы, Олеговы внуки, вольные да буйные. С кем хотим, с тем и дружим. Хоть с твоим братом, хоть с ханом Кончаком.

Евфросиния Ярославна голову выше подняла, полоснула мужа огненным взглядом, хотела было сказать: «Что Чернигов, что Киев — всё Русь. Что Новгород, что Галич — всё Русь единая. А половцы всем нам общий враг».

Но не стала мужу перечить, промолчала.

А Игорь Святославич у дверей обернулся, молвил:

— Вот надумаю, напишу тестю письмо, помирю ег ос сыном, Владимира обратно к нему отошлю.

В тот же год по осени пришла к Настасье, к Ядреевой жене, кузнечиха — дочку навестить. Обошла всю ее убогую избенку, по горшкам ногтем щелкнула — не надтреснуты ли, покрывало пальцем пощупала — теплое ли, на скатерть, на полотенце не взглянула — не вышиты и смотреть не на что, носом повела и так заговорила:

— Хотела я твое приданое принести, да кузнец не велит. «Ни к чему, говорит, взад-вперед его таскать».

Настасья отвечает:

— Не пойму я, матушка, твоих речей.

— Кузнец без тебя скучает, — говорит кузнечиха. — Одна ты у нас была дочь, одно дитятко. Без тебя в теплой избе холодно, в ясный полдень сумрачно. Твоего звонкого голоса не слыхать, и будто птицы все смолкли, и петух не кукарекает, и куры не кудахчут, и голуби не воркуют. Скучно нам без тебя, Настасьюшка!

— Я теперь не ваша, а мужнина, — говорит Настасья.

— И мужа твоего кузнец согласен вместо сына принять. Домина у нас большой, всем места хватит. Пожелает твой Ядрейка, Кузьма Федорович его своему делу обучит, хорошо будете жить, не так, как здесь. Не велика радость в конюхах служить, за чужими конями навоз грести.

— Это не моего ума дело, — говорит Настасья. — Как мой супруг, Ядрей Дорофеевич, порешит, так и будет.

В тот же год по первопутку пришел обоз из княжьего села, из Михайлова, с битой птицей мороженой. С тем обозом и мать Вахрушки напросилась подвезти ее. Привезла сыну гостинцы — пироги с репой. Одну ночь переночевала, рубахи ему починила, заплатки наложила, выстирала. На другое утро с обозом восвояси воротилась.

Влдето 6693. В конце зимы пришел окаянный и безбожный и треклятый Кончак со множеством половцев на Русь, захотел за хана Кобяка, за победу Святославову отомстить, русские города пожечь огнем. Был у него такой человек, басурманин, живым огнем умел стрелять из великого самострела, который пятьдесят человек едва могли натянуть.

Стал Кончак на реке Хороле, с Ярославом Черниговским переговоры повел. «Мы-де с вами, с Олеговыми внуками, с испокон века добрые друзья. Ты нас не тронь, и мы тебя не тронем. Не посылай помощи киевским».

А Святослав услыхал от встречных купцов, где половцы стоят, не стал дожидаться, двинулся навстречу Кончаку.

Взошел на высокий холм, он увидел половецкое войско.

Ударили русские полки на половцев, разбили их, и многих полонили, и того Басурманина, живым огнем стрелявшего, со всем его снарядом и с самострелом великим в плен взяли, и богатую добычу захватили. А Кончак, серый волк, ускакал, хвост поджавши, и не сумели его поймати.

Той же весной Настасья Ядреиха народила младенца мужеска пола.

Имя ему нарекли Димитрий, и Вахрушку в крестные отцы позвали.

А кузнец, прослышав про то, сам пришел к зятю, в ноги поклонился, стал упрашивать в его дом переехать, чтобы был ему внучек на старости лет утешением, чтобы мог он на милое Митенькино личико любоваться, поняньчить его, на руках подержать. А в его, Кузнецове, доме тепло да просторно, а в Ядрейкиной избе тесно да сыро, и младенцу то вредно.