Иван Франко - Захар Беркут

— Глупый парень, — говорил он, — таким, как ты, надо жить, а не о смерти думать. Жизнь — драгоценная вещь, и ни за какие сокровища ее не купишь.

— Жизнь в неволе ничего не стоит, — возразил Максим, — лучше смерть…

— Ну… да… разумеется, — произнес боярин, — но ведь я говорю тебе, что ты можешь быть свободен.

— Предавая свой народ, ведя монголов через горы?.. Нет, лучше умереть, чем таким путем получить свободу!

— Не о том теперь речь, — сказал с усмешкой боярин, — о том, что и без этого, как ты говоришь, предательства ты можешь быть свободен еще сегодня.

— Как? — спросил Максим.

— Я знал, что ты заинтересуешься, — вновь усмехнулся боярин. — Так вот, милый, дело такое. Твои тухольцы окружили нас в этой долине, завалили выход. Разумеется, их сопротивление лишь смеха достойно, потому что не остановят ведь они нас. Но нам жаль терять время. Об этом только и речь.

Глаза Максима загорелись радостью при этой вести.

— Окружили вас тухольцы, говоришь? — воскликнул он. — И выйти отсюда не можете? Ну, слава богу! Надеюсь, что и не выйдете! Тухольцы народ цепкий: кого однажды поймают, того уж не любят выпускать из рук!

— Те-те-те! — прервал его боярин. — Не радуйся раньше времени, юноша. Не такова наша сила, чтобы горсточка твоих тухольцев могла ее поймать! Повторяю тебе: дело не в том, что тут нас поймают, а во времени, в каждой лишней минуте! Мы спешим!

— Чего же вы от меня хотите?

— А вот чего. Я думаю сегодня еще раз пойти к твоим тухольцам, для переговоров: хочу обещать им тебя в обмен за свободный проход. Так вот, я надеюсь, что ты мне подскажешь то слово, которое дойдет до сердца твоих земляков и твоего отца, чтобы они согласились на наше предложение.

— Напрасен твой труд, боярин! Тухольцы не согласятся на такой обмен.

— Не согласятся? — воскликнул боярин. — Почему же не согласятся?

— Тухольцы будут биться до последнего, чтоб не пропустить вас через горы. Неужели в обмен на такую малость, как я, они пойдут на измену своим нагорным и заторным братьям, чьи села подверглись бы тогда такому же разорению, как наша Тухля?

— И они будут разорены, глупый парень! — сказал боярин. — Слишком ничтожна сила твоих тухольцев, чтобы остановить нас.

— Не хвали, боярин, дня до вечера! К чему тут большая сила, где сама природа своими стенами и скалами останавливает вас?

— А все-таки ты скажи мне, как говорить с твоим отцом и тухольцами, чтобы слово дошло до их сердца?

— Говори искренне, правду, это единственное колдовское слово.

— Эх, не так это, парень, не так! — сказал недовольно боярин. — Не так просто это все у вас. Твой отец — старый чародей, он знает такое слово, которое до каждого сердца доходит, он и тебя должен был ему научить. Ведь без этого слова ты не мог бы склонить на твою сторону моих лучников, которые так отчаянно, совсем даром, бились с монголами, как, наверно, не бились бы и за самую большую плату.

Максим усмехнулся.

— Странный ты человек, боярин! — сказал он. — Я никакого такого слова не знаю, но говорю тебе ясно: если бы и знал, не сказал бы его тебе, чтобы ты не смог уговорить тухольцев на такой обмен.

Гнев охватил гордого боярина.

— Парень! Помни, кто ты и где ты! — воскликнул он. — Помни, что ты невольник, что жизнь твоя зависит от прихоти любого монгола.

— Что моя жизнь!.. — ответил спокойно Максим. — Я не дорожу жизнью! Кто хоть на миг познал неволю, тот познал горшее, чем смерть.

В эту минуту откинулся полог шатра, и быстрыми шагами вошла Мирослава. Она бросила беглый взгляд вокруг и, не обращая внимания на отца, кинулась к Максиму.

— Ах, вот он, вот он! — воскликнула она. — Меня тянуло что-то сюда! Сокол мой, — Максим! Что с тобой?

Максим сидел, словно оцепенев, не сводя глаз с Мирославы. Его рука лежала в ее руке. Ее слова были для него — как пасхальный благовест, как живительная роса для увядшего цветка. А она, как голубка, льнула к нему, слезами обливала его тяжкие оковы, смывала с рук его засохшую кровь. Как радостно, как тепло стало на сердце у Максима при ее приближении, от прикосновения ее нежной руки! Как жарко забилась кровь в его жилах! Как бурно пробудилась в нем любовь к жизни! А тут цепи давят немилосердно, напоминают ему, что он невольник, что над его головой висит кровавый нож монгольский! И мысль об этом в эту счастливую минуту змеей вползла в его сердце, и из глаз его брызнули слезы.

— Мирослава, — сказал он, отворачиваясь, — зачем ты пришла сюда, — чтобы увеличить мои страдания? Я уж был готов к смерти, ты снова пробудила во мне любовь к жизни!

— Милый мой! — сказала Мирослава. — Не теряй надежды. Я для того и шла сюда, во вражеский табор, через все опасности, чтобы сказать тебе: не теряй надежды!

— К чему мне надежды? Надежда не разорвет этих цепей.

— Но мой отец разорвет их.

— О, твой отец! Да, он говорит, что готов это сделать, но требует от меня такой услуги, какой я не могу ему оказать.

— Какой услуги?

— Он хочет итти к тухольцам и заключить с ними такое соглашение, чтобы в обмен за меня они выпустили монголов из этой долины, и требует от меня такого колдовского слова, которое склонило бы к нему сердца тухольцев.

Мирослава сначала с удивлением посмотрела на своего отца, а затем это удивление стало все больше переходить в радость.

— Отец, — сказала она, — правда это?

— Правда! — сказал Тугар Волк.

— И ты думаешь, что Максим знает такое слово?

— Должен знать. Ведь и тебя он сразу точно приковал к себе. Без чар это не могло бы случиться.

Мирослава с улыбкой, исполненной безграничной любви, взглянула на Максима, а затем, обращаясь к отцу, сказала:

— У тебя уже есть разрешение начальника на переговоры?

— Нет еще, но это дело одной минуты. Его шатер рядом с моим.

— Так иди же! Я за это время склоню Максима к тому, чтобы он сказал тебе это слово.

— Ты склонишь?

— Увидишь! Иди же!

— Околдовал девушку! — ворчал боярин, выходя из шатра. — Околдовал, не иначе! Сама ему на шею вешается!„— Сердце мое, Максим! — сказала, чуть только вышел отец, Мирослава, обвив руками шею Максима и целуя его бледные, запекшиеся уста, — не тужи! Монголы отсюда не выйдут, тут им всем погибать!

— Ох, Мирослава, зорька моя! — печально ответил Максим, — рад бы я этому верить, но слишком велика их сила против слабых наших тухольцев.

— Нам пришли на помощь загоряне и горцы.

— Они плохо вооружены.

— И этого не бойся. Послушай-ка: сотни топоров стучат в лесу, минута еще, и сотни костров запылают вокруг долины, а возле каждого костра будут наши мастера строить машины, при помощи которых можно будет метать камни в самую середину монгольского табора.

— И кто же это придумал? Кто научил наших мастеров?

— Я, сердце мое. Я присматривалась не раз к таким машинам, стоявшим на стенах Галича. Раньше, чем солнышко взойдет над Зелеменем, пятьдесят таких машин начнут метать камни на головы монголов.