Владимир Тан-Богораз - Кривоногий

Он остановился как вкопанный и почувствовал, что волосы на его темени начинают приподниматься дыбом.

"Без собаки хожу! — пронеслось в его голове. — Сам себя скормлю зверю, и никто знать не будет!"

След был совсем свежий, как будто _чёрный старик_ только что прошёл по этой тропе. Эуннэкай стоял, не смея перенести ногу через роковой отпечаток и не решаясь обойти его сбоку, и пытливо всматривался в густую листву, как будто опасаясь, что вот-вот покажется страшная морда с маленькими злыми глазками и оскаленными зубами и потянется к нему навстречу.

"Что один след? — попробовал он утешить себя. — Старик, должно быть, ушёл бог знает куда! Надо и мне уйти поскорее!"

Но решение Эуннэкая умерло, не успев сформироваться. В десяти шагах от него послышался треск сучьев… Большая бурая масса поднялась из ямы, наполненной прошлогодними сухими листьями, и вышла на дорогу. Эуннэкай увидел длинную морду, протянутую к нему навстречу. Маленькие глазки щурились и мигали, кончик носа морщился и беспокойно поворачивался во все стороны, зубы наполовину оскалились, — всё было совсем так, как он только что представлял себе.

Медведь остановился на дороге и посмотрел на Эуннэкая.

— Старик! — сказал с отчаянием Кривоногий. — Пожалей меня! Пощади меня! Во всю мою жизнь я не трогал никого из твоего рода. Я не говорил о тебе худо. Встречая след твой на дороге, я не ступал через него, а обходил далеко стороной!.. Пожалей меня! Иди к тем людям, которые наносят тебе обиды, которые говорят хвастливо тебе навстречу и приходят в твой дом с копьями, чтобы заколоть тебя и есть твоё мясо!

Эуннэкай дрожал как лист, произнося эти заклинания. Медведь, вероятно, был сыт, или он действительно тронулся жалобами Эуннэкая. Он постоял немного, как будто бы ждал, не скажет ли тот ещё чего-нибудь, потом покинул тропинку и, лениво переступая, скрылся в той же чаще, откуда вышел. Судя по шуршанью листьев и треску мелких сучьев на одном и том же месте, он, кажется, опять намеревался улечься на отдых и выбирал себе ложе помягче.

Эуннэкай подождал, чтобы медведь скрылся из глаз, и быстрыми шагами направился вперёд, не забывая обходить медвежьи следы, видневшиеся на тропе. Он совсем забыл о ноше, лежавшей на его плечах, и чувствовал неодолимое стремление как можно скорее удалиться от опасного места. Если бы он не боялся рассердить старика слишком заметной торопливостью, он бы пустился бегом сквозь кусты, несмотря на свою больную ногу.

"Пожалел старик! — думал он. — Всё знает, дочиста! Зачем станет обижать бедного парня, который никогда не говорил о нём худо? А в прошлом году он унёс Айвана прямо с ночлега. И поделом! Если дедушка хочет зарезать оленя, пастух не должен тотчас же хвататься за ружьё. Русакам ведь убиваем оленей и ламутам тоже, без платы! — говорил себе Эуннэкай. — А Айван пришёл на ночлег и расхвастался: "Ружьё вычищу, говорит, завтра медведя промышлять стану!" Ну, старику в обиду стало… Айван разбирает ружьё, а старик пришёл к костру и унёс его вместе с ружьём. Айван кричал и звал на помощь. А другие пастухи припали лицом к земле и боялись дышать, чтобы старик не заметил и не стал вымещать обиду и на них. А потом в лесу нашли от Айвана объеденную ногу".

В этот день Эуннэкай не отдыхал больше и неуклонно шёл вперёд, стремясь поскорее присоединиться к товарищам. По временам он подозрительно оглядывался. Он боялся, чтобы старик не передумал и не пустился за ним в погоню. Жидкие рощи корявых лиственниц, темневшие местами на берегах Мурулана и на склонах горных вершин, окаймлявших его течение, по мере приближения к вершине реки становились всё реже и приземистее и наконец совершенно исчезли. На южных склонах местами ещё виднелись три или четыре искривленных деревца, как будто съёжившихся от стужи, царствующей здесь почти целый год. Только ползучий кедровник широкими пятнами лепился по обнажённым буро-коричневым склонам, пользуясь каждым выступом, каждой неровностью камней, чтобы разостлать свои кудрявые цепкие ветви. Высокий тальник и развесистый ольховник тоже исчезли и заменились низкорослыми кустиками не выше трети метра, жёсткими, густыми и курчавыми, похожими на зелёную шерсть, такими сухими, что можно было разводить огонь их тонкими сучьями. Наконец, когда солнце уже низко склонилось к западному краю горных вершин, вдали блеснула белая линия желанной наледи. Эуннэкай радостно поднял голову и ещё прибавил шагу.

Стадо паслось на широкой и ровной площади, поросшей густым моховым ковром, шагах в трёхстах от наледи. С наступлением вечера потянул лёгкий ветерок, сдувая большую часть насекомых, которые поспешили укрыться в траве или между листьев кустарника. Только самые упрямые из комариного воинства ещё кружились, звеня крыльями над головами оленей, но ветер препятствовал им рассчитывать движения и, когда они опускались вниз, каждый раз относил их в сторону. Олени, пользуясь промежутком свободы, паслись на моховище, поспешно вырывая светло-зелёный мох большими клочьями из каменистой почвы и торопясь набить желудок, пока комары вновь не восстали из праха. Стадо было очень большое, около трёх тысяч голов. Молодые бычки, по зимней привычке, то и дело пытались разгребать то левым, то правым копытом воображаемый снег и каждый раз только извлекали резкий стук из твёрдого камня. Старые быки степенно бродили взад и вперёд, опустив головы, увенчанные ветвистыми рогами, уже выросшими до полных размеров, но покрытыми ещё мягкой, гладкошёрстной кожей, похожей на чёрный бархат. Старые матки и молодые важенки, стройные, изящные, как будто выточенные из тёмного мрамора, виднелись повсюду. Телята с чёрной шерстью, высокие, смешные, с тонким и коротким туловищем, с маленьким хвостиком, задранным кверху, как у собаки, бегали вокруг на своих длинных ногах. Самые робкие с тревожным хрюканьем метались по пастбищу, отыскивая маток. Другие не очень заботились о собственной матери. То были любимцы стада, получавшие, так сказать, общественное воспитание. Там и сям можно было видеть, как четверо или пятеро таких избалованных питомцев, обступив со всех сторон какую-нибудь старую важенку, наперебой друг перед другом теребили её короткие сосцы и, поминутно ударяясь головой о вымя, настойчиво требовали молока… Важенка стояла смирно, отдаваясь всецело избалованным детям стада, которые сосали её по трое и по четверо вдруг, отбиваясь в то же время задними копытами от новых претендентов.

Каулькай и Кутувия, другие пастухи стада, сидели на самом краю площади, у маленького костра, протянувшего по ветру длинный и тонкий дымок с развихренным концом, похожим на кудрявую метелку. Пастухи отдыхали от беготни, уверенные, что олени не уйдут с пастбища, пока нет комаров.