Борис Тумасов - Да будет воля твоя

Дума при царе Василии — одна тоска, разве что указы послушают, кого куда воеводой слать, кому над войском стоять либо посольство править.

Откуда у боярина умной мысли взяться, коли под страхом живет? То холопы с Ивашкой Болотниковым грозились, нынче самозванец трясет, к себе в Тушино требует…

На Думу бояре собрались по привычке, для порядка. У Шуйского лик страдальца, в голосе дрожь:

— Воры Троице-Сергиеву лавру осадили, святую обитель обстреливают, до Владимира дошли. Ванька Годунов, Каин, к самозванцу переметнулся, ратью Коломне грозил, да на князе Пожарском ожегся…

Сидевший в кресле пониже престола патриарх Гермоген одобрительно качнул головой, а Шуйский свое ведет:

— Разбои на дорогах грозят обернуться для Москвы голодом, мором, а воеводы наши тушинцам тыл показывают. — И посмотрел с укором на брата, князя Ивана.

Того на прошлой неделе тушинцы побили на Ярославской дороге. Он опустил глаза, дернулся сердито.

Василий откашлялся:

— Воздадим должное князю Пожарскому: удержал Рязанскую дорогу от разбойников.

— Будем уповать на Господа, — вставил Гермоген.

— Воистину, владыко.

Тут Прокопий Ляпунов подал голос:

— Покуда князь Михайло Васильевич Скопин в Новгороде силу соберет, нам надобно освободить Ярославскую дорогу и Стромынку.

Дмитрий Шуйский заметил ехидно:

— С каким воинством? Да и не по чести думный дворянин Прокопий себя держит, государя прерывает.

— А вы, Шуйские, по чести поступаете? Сколько раз воинство губили и от воров зайцами бегаете!

Зашумела Дума, застучала посохами: кто сторону Ляпунова держит, кто — Шуйских, насилу унялись.

— Лучше бы вы на рати такую воинственность казали, — скорбно вымолвил Василий, — а то пропустили Сапегу в северные земли и в Заволжье. Нашим бы дворянам и детям боярским к новому бою готовиться, ан они службу ратную побросали и по домам кинулись, а за ними вослед инородцы побежали. А ведь крест целовали! Не я ль понуждал собираться под Москву людям ратным, во многие грады гонцов слал с епистолиями, скликал чины воинские, за нетство и укрытие наказаниями грозил — все попусту! Нынче велю воеводам астраханскому боярину Шереметеву и смоленскому боярину Шеину, дабы вели в Москву понизовье и смоленских ратников. А заволжским северным городам собираться в Ярославле и стоять за свои места с оружием, живота не жалеючи… И еще о чем речь поведу: отпустили мы воровскую девку Маринку Мнишек в Речь Посполитую, да в дороге перестрел ее хорунжий Зборовский с гайдуками и увез в Тушино.

— Стрельцы-то куда глядели? — выкрикнул Куракин. — Зенки на что дадены?

Но Шуйский о другом сказал:

— Воровская смута усилится, будут врать: в Тушине-де царь истинный, его Марина признала. Ахти, Господи.

— Может, послов к Жигмунду послать? Пусть потребует от самозванца выдачи девки Маринки, — предложил Иван Шуйский.

Ляпунов усмехнулся:

— Ответ Жигмунда известен: самозванец мне не слуга, девка Маринка ему жена и в ваших российских делах сами разбирайтесь.

— Прокопий Ляпунов истину сказывает, — поддержал Куракин, — остается ждать, что из жизни Маринки в Тушине выйдет.

— Повременим с послами! — загудела Дума.

— Послать! — кричали иные.

Шуйский долго выжидал, пока успокоятся. Надоело, рукой махнул:

— Пусть по-вашему, повременим…

К обеду царь закончил заседание. Поклонившись государю, бояре разъехались, а Шуйский, не покликав никого, даже братьев, отправился к столовому кушанью. И хотя обедал в одиночестве, никто не смел нарушить царские трапезные церемонии. Пока дворецкий с ключником стелили скатерть, ставили солоницу, перечницу, уксусницу и горчичницу, Шуйский отхлебнул легкого пива с коричным маслом, пожевал ломтик ржаного хлеба.

Из ближайшей комнаты, где ключники уставили едой кормовой поставец, блюда приняли стольники, поднесли их к столу, здесь же при государе каждый отведал из своего: нет ли яда. Кравчий уловил взгляд царя — на какое из блюд указал, поставил его на стол.

Тут и чашник с кубком вина появился, налил в ковш и, отпив глоток, подал Шуйскому…

Поднявшись из-за стола, Василий отправился в опочивальню. После сна ему еще предстояло выстоять с боярами вечерню в Успенском соборе…

На дыбе секли стрелецкого десятника Микишку, допрашивая, отчего они, стрельцы, неисправно несли государеву службу, дозволив Зборовскому увезти Мнишек к тушинскому вору. В кой раз Микишка рассказывал одно и то же: как на них гайдуки наскочили, окружили стрельцов и рыдван, а пан Замойский перед Маринкой даже на колено опустился…

Улучив момент, когда подходили к Тушину, Микишка сбежал, а в Москве, не думал не гадал, очутился в пыточной.

Секли Микишку другим стрельцам в науку, а когда с дыбы наземь кинули, тут его жена Мавра и подхватила. Трясет телесами, поскуливает тоненько — и не подумаешь, что мяса на ней пудов семь. Взвалила Микишку на плечо, как куль, потащила домой, в Замоскворечье, выхаживать.

Отстояв утреннюю литургию, монахи отправились на послушание: одни дрова рубили, другие хлеб пекли, третьи иную работу исполняли, какую архимандрит укажет.

В Духовской церкви отпевали убитых, а по набату бежали на стены. Колокол звонил часто. Заслышав тревогу, Акинфиев с Берсенем оставляли кузницу и вместе со всеми занимали свои места, отбивали приступ.

Пороховые дымы окутывали вражеские батареи, ядра свистели, падали на монастырские постройки, крошили камень стен и башен. Трещали бревна, пыль висела над лаврой, рассыпались по двору щепки и щебень. Осаждавшие подтаскивали лестницы, ставили их к стенам, пытались взобраться наверх. Стреляли пищали-рушницы, роем летели стрелы. Казаки, ватажники, шляхта лезли назойливо. Их обдавали кипятком и варом, кололи пиками и били топорами. Берсень махал молотом, и если кому удавалось забраться на стену, его тут же сбрасывали в ров.

Отбив приступ, передыхали, грозились. Иногда воеводы Долгоруков и Голохвостов устраивали вылазки: открывались монастырские ворота и стрельцы набегали на врага, гнали недругов до самого их стана.

Архимандрит и воеводы видели, что Сапега и Лисовский осаду снимать не намерены, а на помощь Москвы рассчитывать не приходилось: ей и самой было нелегко. Оставалось надеяться на свои силы.

Тушино — столица самозванца. Срубили стены и башни, дворец и палаты панов вельможных да бояр-переметов. Тушино наводнили всякие гетманы, старосты, хорунжие, атаманы казачьи и ватажные, и все требовали царских милостей и почета.

Марина Мнишек была в растерянности. Пока ее везли в Тушино, не покидала мысль: неужли жив Димитрий? Когда гайдуки наскочили на стрельцов, пан Замойский, открыв дверцу рыдвана, опустился перед Мнишек на колено, назвал ее царицей.