Борис Тумасов - Да будет воля твоя

— Здрави будь, князь. Садись.

Сам уселся напротив, дождался, когда заговорит Салтыков:

— Владыка, не попусту пришел я к тебе, о судьбе плачусь, какую уготовил нам Васька Шуйский.

— Не кощунствуй, князь Иван.

— Я ль кощунствую?

— Слова твои от гордыни!

У Салтыкова губы дернулись, рот искривило:

— Тебе, владыка, не понять ли такого? Не претерпел ли глумления от Годунова? Меня в гордыне винишь, может, и так. Но ты, владыка, за одеянием митрополита укрылся, а мы в нелюбви у царя нонешнего. И брат твой, Иван Никитич, такоже!

— О чем намерен глаголить мне, князь? Только ли это?

— Владыка, умоли патриарха, он властью, Богом данной, пусть поможет свести с престола Шуйского и слово за Владислава замолвит.

— Нет, не склонить к тому патриарха, и воля его непреклонна.

От гнева побагровел Салтыков:

— Откажется? Заставим и сана лишим!

Филарет посохом пристукнул:

— Князь Иван, не забывайся, ты в обители святой!

— Владыка, не отделяйся от нас! И не этот посох по тебе, а патриарший! Вам, Романовым, выше летать надобно!

Насупился Филарет:

— Все в руце Божьей.

— Прости, владыка, коли речь моя дерзка. Оглянись вокруг, до чего довели землю российскую! Кому спасать ее?

— Но не латинянину!

— Седни латинянин, завтра нашей веры.

Задрав рыжую бороду, вышел из кельи.

Послал Станислав Жолкевский в Москву, отай, грамоты к Салтыкову и митрополиту Филарету, просил поторопить бояр: сами-де просили королевича на царство…

А из Калуги пробирались в Москву посланники самозванца. Несли «прелестные» письма, в каких именем царя Димитрия требовал самозванец открыть ворота города, дабы сел он на родительский престол…

Зрело в стрелецкой слободе недовольство. Стрельцы говорили не таясь:

— Царь Василий нас не милует, иноземцев честит, а своим служивым только посулы.

Грозили:

— Забыл Шуйский, как в Тушине иноземцы царя Димитрия берегли, насилу в Калуге отдышался. Надобно нам царя Димитрия вернуть!

— А и что, вернем!

Стрельчихи бранились непотребно. Им, стрельчихам, приторговывать нечем. Как жить?

Испугались стрелецкие начальники: ну как взбунтуются? Принесли жалобу в Стрелецкий приказ. Два дьяка, один к одному, чахлые, плешивые, бороденки редкие, уткнулись в бумагу, загундосили:

— Доложим боярину.

Боярин Стрелецкого приказа немедля побежал к Шуйскому. Забеспокоился Василий: этак и до возмущения недалече, на кого тогда и опора? Стрельцы — воинство государево!

Повелел Шуйский на Боярской думе отписать по городам государства Российского, в каких ляхи и литва да самозванец не властны, дабы собирали и слали на Москву стрелецкое жалованье, а крестьяне везли в город стрелецкий хлебный припас…

Успокоились стрельцы, но ненадолго.

Никак не уразумеет Артамошка, отчего у него на душе муторно. И другим то заметно. Не узнать в нынешнем Акинфиеве былого веселого правдоискателя Артамошку. Будто сломала его жизнь, устал, ох как устал в поисках счастья. Надолго уходил в лес, искал покоя. Как-то набрел в лесу на дивную поляну: кустарник, несколько березок и ручей, чистый, прозрачный. Присел Артамошка на траву, спиной к дереву прислонился, ноги в лаптях вытянул. Высоко в небе кучерявились облака, тишина, только птицы поют. Покой. Но для него ли? Сколько помнит, всегда жил в коловерти, кутерьме. В Клементьеве тоже не отыскал покоя. Пелагею встретил, мечтал семьей обзавестись, но она заявила: минет три года со вдовства, тогда и речь заводи.

Два лета еще ожидать, срок немалый, всяко может случиться. Вон как смерть по земле гуляет…

В пору, когда Артамошка с Хлопкой ватажничали, они с товарищами на помещиков страх наводили; с Болотниковым не только на бояр, но и на самого царя поднялись, а нынче ватажники разбоем промышляют, да еще именем царя Димитрия. С ляхами и литвой заодно.

Намедни наскочили в Клемешьево и давай по избам шастать. Артамошка атаману сказал:

— Ежели, ядрен корень, царь Димитрий велит мужикам обиды чинить, то такой государь крестьянину не надобен.

Накинули ватажники петлю Акинфиеву на шею, подтащили к дереву, но вздернуть не успели, выручили клементьевцы…

Из кустарника выпорхнула горлинка, перелетела в чащу. Артамошка с сожалением подумал, что всякая тварь Божья род продолжает, но не всякому человеку то дадено. Вот ему, Акинфиеву, судьбой уготовано бобылем век коротать…

В молодые лета подобные мысли не лезли в его голову, но теперь нередко задумывался он о старости и смысле жизни. И не смерть страшила, а немощь и одиночество. И готов был Акинфиев укрыться за монастырскими стенами. В послушничестве видел избавление от мирской суеты.

Вспомнил, как звал его игумен остаться в лавре. Прав был Иоасаф. Пойти, поклониться ему, остаться в монастыре навсегда и отмолить грехи, какие тяжкими веригами опутали его, спасти мятущуюся, грешную душу…

Заняв Можайск, Жолкевский ожидал известий из Москвы. Накануне отписал ему князь Вяземский, что у бояр все готово и скоро скинут Шуйского.

Из Можайска направил коронный гетман загон к Волоколамску, а к Серпухову готовился Гонсевский.

Месяц не слезал Жолкевский с седла и теперь, поселившись в остроге, в покинутом воеводском доме, давал покой своему немолодому телу.

К вечеру, когда коронный умащивался на широком ложе, готовясь ко сну, пришел гетман Гонсевский. Зевая, Жолкевский заметил:

— Этот пуховик еще не остыл от воеводы Шуйского. Но князю Дмитрию нечего тревожиться: в Москве я не стану делить его перину с княгиней Катериной. Мою застоявшуюся кровь разгорячит молодая боярыня.

— Але по мне, ясновельможный пан коронный, сгодится и княгиня, с приправой в три кулявки доброй сливовицы…

— Завтра, вельможный гетман, ты пойдешь к Серпухову, но с самозваным цариком Димитрием ни в какие уговоры не вступай. На Москве королевичу Владиславу место царское.

Гонсевский рассмеялся:

— Ха, так думает коронный, але не так замыслил круль! Он примеряет к своей голове шапку Мономаха.

— Коли такое случится, — нахмурился Жолкевский, — я вложу саблю в ножны.

— Але прежде мы, коронный, займем Москву.

— Ты прав, вельможный гетман, — согласился Жолкевский, — крулю не под Смоленском бы гарцевать, а к Москве поспешать. Но шляхетский гонор затмил его разум.

— Ясновельможный пан Станислав молвит истину. Девять месяцев, как наш круль рожает Смоленск для Речи Посполитой.

— Роды затянулись, вельможный пан Александр, — буркнул Жолкевский. — Когда я подступлю к Москве, ты, гетман, не позволишь царику Димитрию опередить меня.