Борис Тумасов - Да будет воля твоя

В Москве повстречал Пожарский боярина Ивана Никитича Романова, и тот намекнул: скоро-де место Шуйского иной займет. Бояре Владислава прочат. Князь Дмитрий о том уже слышал, но он с боярами не согласен. Если лишать Василия царства, то какая надобность искать государя в чужих землях, аль нет среди своих достойного? Слава Богу, не перевелись на Руси именитые. Чего удумали бояре — отдать Русь ляхам и литве! Разве не вдосталь испытали московиты от них насилия в царствование первого Лжедимитрия? Не у короля ли и его шляхты получали поддержку самозванцы? А ныне сыскались бояре, какие на Речь Посполитую уповают. Стыдоба! Како внуки и правнуки судить их будут? Не скажут ли, отечеством торг вели…

Пожарский насупил брови, промолвил:

— Избави меня, Господи, от хулы людской и ныне и присно и во веки веков…

С обеда князь Дмитрий в коий раз осмотрел зарайский кремль, огневой наряд разного боя. Маловато порохового боя. Поднялся на башню-стрельницу, что у обитых полосовым железом ворот. Внизу лепились к стене посад и торг, а в стороне постройки монастырские…

Подошел стрелецкий голова, в кафтане длиннополом, колпаке, мехом отороченном, сказал:

— Не в кремле укрытие, а за стенами монастырскими. Нет у меня веры посадскому люду, за самозванцем потянут.

Пожарский со стрелецким головой согласен, не забыл, как в прошлый раз посадские в набат ударили, и кабы не голова стрелецкий, кто ведает, чем бы все окончилось. Вона сколь стрельцов по другим городам присяге изменили, вору служат…

Сызнова мысль на боярский заговор переметнулась. Ужли патриарх с ними? Но нет, Гермоген хотя и не во всем согласен с Василием, однако творить насилие над царем не позволит!

Кабы был жив Скопин-Шуйский! Пожарский уверен, слухи об отравлении князя Михаила не пустые, на Шуйских грех. Винят княгиню Катерину, может, и так… Статна и пригожа княгиня, хоть лета под полсотни подбираются. А взгляд отцовский, Малюты Скуратова, волчий. А хоронили Скопина-Шуйского — боле всех убивалась. И царь с братьями слезы роняли, а в душе, поди, радовались. Василию спокойней мертвый племянник, чем живой…

И вспомнилось Пожарскому мудрое библейское изречение: «Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает: что посеет человек, то и пожнет…»

Посад и монастырь огибала река. Она несла воды к Коломне, где сидел самозванец и откуда князь Дмитрий Михайлович ожидал нападения на Зарайск…

На посаде стрелецкие огороды, зеленеют вилки капусты, лук. Там, где по весне разливается река и растут высокие травы, бродит стадо коров и коз. В сердце Пожарского болью ворохнулось далекое детство… Мать привиделась. Ее мягкая ладонь легла князю на непокрытую голову. Как прежде, она пригладила ему волосы, шепча: «Сыночек, Митенька».

Отец вспомнился. Пожарский не забыл, как отец посадил его на коня, пустил повод. Мать испугалась, а отец успокоил: «Не страшись, он мужчина!»

И как гордился отец, когда норовистый конь не сбросил малолетнего Дмитрия. Сколько же тому годков минуло? Пожарский подсчитал, тому три десятка минуло! Эвона как время бежит. Скоро и его Петрухе тринадцать исполнится. Не успеешь оглянуться, сына женить пора. Жену бы ему добрую, домовитую. Пожарский давно приглядывает ему невесту, чтоб и рода славного, и сама пригожая. Сын-то удался рослый и проворный…

Днем князь сына вспомнил, а ночью приснилась ему свадьба, шумная, с плясками, песнями. Играли трубы и свирели, били в бубны и выступали ложкари, лихо притопывали плясуны. За невестиным столом выводили жалобно:

Князь Дмитрий знает, это он сына женит. В причитания невесты вплелся хор песельниц:

Тяжко на душе у Пожарского, захотел на сына посмотреть, к столу рванулся — и пробудился. О сне подумал. Надобно же такому привидеться! Сел, волосы откинул. Иные мысли сон вытеснили. Ну как впустят бояре коронного гетмана в Москву и посадят на царство королевича, как поступить ему, Пожарскому? Подумал, но ответить не мог.

На Думе Шуйский выговаривал боярам:

— С того часа, как Ляпунов отъехал в Рязань, сделался Прокопка возмутителем рязанских дворян. Он, думный дворянин, письма возмутительные по городам шлет, на меня люд подбивает. И суди, кто больший вор — самозванец аль Ляпунов? Из Зарайска Пожарский уведомляет: воры и его, князя Михайла, к измене склоняют.

Молчат бояре, сникли, а Гермоген посохом патриаршим постукивает, головой укоризненно качает. Василий свое ведет:

— Воровство великое на Руси, и как унять его, чем предел положить? Кто из вас, думные, совет мне подаст?

Бояре — ни слова, а Шуйский плачется:

— Почто уста сомкнули, аль оглохли? Когда меня винить, каждый наперед лезет, ум кажет. Эх, бояре, бояре, сколь раз сказывал вам: помянете меня словом добрым, да поздно будет. — Всхлипнул. — Не по себе плачу, вас жалеючи. Вы же зло на меня держите. Себя виню, к чему соблазну поддался, согласие на царство дал. Забыл заповедь Господню: не введи меня во искушение…

Воротынский буркнул:

— Заврался Василий, аль нам не ведомо, как на трон мостился.

А князь Андрей Васильевич Трубецкой прошептал:

— Коли ему шапка Мономаха тяжела, так скоро снимем.

Воротынский хихикнул. Шуйский впился в него взглядом:

— Князь Иван, над чем смеешься? Над бедой моей?

Не дождался ответа, повернулся к патриарху:

— Владыка, помолись за меня, сирого и убогого.

Мстиславский подумал с укоризной: «Не свои слова повторяет, Грозного Ивана Васильевича. Тот, когда кого на жертву обрекал, в кошки-мышки играл, себя обиженным мнил. Ан Василий не Грозный…»

Воротынский зло поглянул на Шуйского: «Ох, не опоздать бы, пока он нас всех с палачом не свел…»

Отсидели Думу, поднялся Василий, сошел с помоста. Сутулясь под тяжестью царского одеяния, медленно покинул Грановитую палату. Следом, не проронив ни слова, удалился Гермоген. Понуро разбрелись бояре.

А на следующий день собрались в трапезной князя Мстиславского. Ели, пили хмельное пиво, говорили не таясь. А кого опасаться — одним словом, заединщики. Воротынский по столешнице кулаком стучал, возмущался:

— Не желаем больше под скудоумным Васькой ходить! Лучше уж королевич Владислав!

И никто не перечил, поддакивали и Андрей Трубецкой, и Голицын-младший, и другие. А Мстиславский сказал:

— Успокоим землю нашу, доколь смуте и раздору быть!

Расходились бояре с твердым уговором дальше конца июля с Шуйским не тянуть…

Станислав Жолкевский приближался к Москве. Из Серпухова и Коломны подтягивался самозванец. Угрожала целостности России и Швеция…