Александр Лукин - Беспокойное наследство

— Знакомься, Ле, — сказал Павлик, — это Юра Тарощин. Виртуоз.

Крановой повернулся в своем вращающемся кресле ко мне и, привстав, кивнул.

В это время внизу раздался бас:

— Вира помалу!

Парень крутанулся обратно и привычно потянул рычаг. Мне было хорошо видно, как тяжелый самосвал пошел вверх…

На душе у меня скребли кошки, и все-таки невольно я залюбовалась движениями Юры. Он и вправду был виртуоз — работал легко, изящно, прямо-таки элегантно. Несколько минут — и самосвал прочно встал на свое место.

— Ты, Юра, пойди пообедай, — сказал Павлик с начальственным оттенком. — А мы посидим здесь. Возражений нет?

Тарощин смутился и, ни слова не сказав, полез с крана вниз — коренастый, даже медвежеватый — откуда у такого за рычагами спортивная легкость повадки?..

— Садись. — Павлик указал какое-то подобие узенького диванчика, а сам устроился в рабочем кресле. — Что-нибудь случилось, Ле?

Тут бы мне и высказать ему все, что накопилось, но… Я не в силах была начать разговор. Не в силах, да и все! Я презирала себя, кляла за отвратительную нерешительность, но не могла.

И вместо всех тысячу раз прорепетированных за ночь слов я выдавила:

— Нет, ничего, просто я хотела тебя увидеть. А тут интересно. Такой прекрасный вид открывается!..

Павлик внимательно посмотрел на меня и поднял бровь:

— О, да! Поэтому у всех крановых широкий кругозор. Между прочим, ты не спешишь?

Конечно, я не спешила. Я прогнала все те мысли. Мы были вместе — и все…

Слезли мы с крана, когда вернулся Юра. А он обедал больше положенного часа, деликатный человек. Павлик отправился на судно, а я осталась ждать конца смены.

Проводив меня домой, Павлик, чуть помявшись, сказал:

— Вот что, Ле. Вынеси, пожалуйста, Страдивари.

У меня екнуло сердце.

— Ты… что-нибудь решил?

— Не исключено. — Он процедил это «не исключено» сквозь зубы.

Так скрипка вернулась к Павлику. Не могу себе простить: ведь тогда было еще не поздно…

…Почему, спрашиваю я себя теперь, я не подняла на вокзале тревогу? Не крикнула, чтоб задержали человека с Павликовым чемоданом? Боялась за Павлика? Или — просто растерялась? Не знаю.

После я долго бродила по городу, не замечая, где я. Оставаться со своим прозрением наедине было невмоготу. Хотелось поделиться с кем-нибудь. Спросить: что же мне делать? Как поступить?

Рассказать маме? Увы, самый родной человек не всегда самый близкий.

Я легко представляла себе, как встретила бы мою исповедь мама. С бледным лицом она бы ужаснулась: «Боже мой, только этого нам недоставало при папиных неприятностях!» Мама болезненно переживала всё изменения в укладе нашей жизни, связанные с «папиными неприятностями». Мне даже кажется, что следствия задевали ее куда больше, чем сама папина вынужденная отставка. Мама, например, чувствовала себя униженной тем, что должна теперь за покупками, к портнихе, маникюрше ездить не на папиной персональной машине, а в автобусе, «как все». И это унижение происходило — какой ужас! — на глазах соседок, жен областных работников. Никакие резоны на мою маму не действовали, и в первое время перед каждым ее путешествием «в город» в квартире возникал стойкий запах валериановых капель и легкой истерики.

Мама наверняка сказала бы: «Твой Павлик мне всегда был антипатичен. Грубиян, нахал, насмешник, никакого уважения к старшим. Для него абсолютно нет авторизованных людей, он сам все лучше всех понимает. Вот и спутался со шпаной». Я бы ее поправила — не «авторизованных, а авторитетных», но она пустилась бы в рассуждения о том, что мы с Павликом живем в разных интеллектуальных уровнях.

Она очень любит рассуждать об интеллектуальном уровне, моя бедная мамочка, хотя читает главным образом душещипательные романы конца прошлого века, путает гладиаторов с плагиаторами, твердо уверена, что вершина мирового кино — это душещипательные мелодрамы, а картины Феллини и Антониони, которые она видела на просмотрах, характеризует коротко и емко: «Гадость!»

Отец? Увы, мой отец не из тех «мягкотелых объективистов», которые наступают на горло своим симпатиям и антипатиям. Ведь мамино отношение к Павлику всего лишь отражение отношения папиного…

Так, вся в сомнениях, брела я по городским улицам… Потом, когда увидела, что стою перед проходной порта, поняла, что ноги были умней меня… Мысль откристаллизовалась: рассказать, все как есть Жене Шлейферу. Или Антону. Но лучше все-таки Жене. Как я не догадалась об этом раньше?

Жени в порту не оказалось. Он куда-то уехал по делам. И я вызвала Антона.

…После разговора с ним у меня словно камень с плеч свалился. Даже странно. Ведь ничего не изменилось. Даже не выяснилось. Но меня как-то встряхнуло, вернуло к нормальному самоощущению. Я снова стала сама собой. И главное — отчетливо поняла: я не одна.

В таком настроении я поехала домой, укрылась в своей комнате и бросилась на тахту. Что мне было необходимо — это поспать…

Я приехала к Антону раньше времени, и его еще не было дома. Мне стало неловко — явилась, в сущности, к почти незнакомым людям, им, наверное, хочется отдохнуть, а тут изволь занимать непрошеную гостью. Но Валентина Георгиевна и Николай Николаевич встретили меня так, словно мы с ними сто лет знакомы. Усадили в блиставшей порядком «малолитражной» кухоньке и заставили выпить чаю с домашним печеньем. А потом Валентина Георгиевна мягко спровадила мужа и положила передо мной толстенный зарубежный журнал мод.

— Самый последний! — похвасталась она. — Николай привез из рейса.

Скажи мне кто-нибудь час назад, что я буду всерьез выбирать себе новый фасон, погрузившись в великолепие красок и линий, — я бы не поверила. А я сидела и запоминала — и это милое платьице в горошек, и эти оборки — от плеча к подолу, и эти беленькие перчаточки с дырочками на запястье…

Наконец прибежал запыхавшийся Антон. Он был мрачен, и потому оборочки в горошек разом вылетели у меня из головы.

— Идем к бате, — с места в карьер сказал он.

Николай Николаевич в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, попыхивая трубкой, читал толстый роман. По комнате плавал аромат отличного табака.

— Батя, у нас к тебе дело, — все так же хмуро сказал Антон.

Николай Николаевич с готовностью отложил книгу.

— Нет, — сказал Антон, — пойдем ко мне. Дело секретное.

Белецкий-старший удивленно приподнял брови, но спорить не стал.

— Лена, рассказывай. — Антон сел на своей кровати, оставив нам стул и табуретку.

Когда мой достаточно сбивчивый и непоследовательный рассказ был окончен, Николай Николаевич некоторое время молча сосал потухшую трубку.

— Да-а, — протянул он наконец, выбивая пепел из чубука. — И что же вы намерены делать?