Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

— Куда мне, темно, — отказался Федор. — Глазами ослаб… Да и не шибко грамотный. По складам разбираю, а буковки мелкие.

Укладываясь на ночь, подумал: «Мне твои книжки, парень, дитячья забава. Поглядим, что о моих заноешь…»

Филька, по обыкновению скрестив тонкие руки на грузди, спал тихо, дыхания не слыхать. В душной полутьме — закуток освещала лампада перед образом Николая-угодника — Афанасьев поднялся вроде бы по нужде и подсунул под тощий тюфяк Кобелева «Речь Петра Алексеева», гектографированную брошюрку, переплетенную в обложку сказки о Бове-королевиче. Утром ушел пораньше, пока Филька не проснулся: пускай поломает голову, догадываясь, откуда взялась запрещенная книжка. Если испугается — выбросит, но, судя по характеру, сбережет…

Два вечера Филька Кобелев вникал в подслеповатые строчки, скрывая брошюрку между журнальными страницами. Афанасьев, незаметно наблюдая, одобрял вятича: конспирации не ученный, а ловко хоронится. Словно бы продолжая старый разговор, подкатился:

— Ты вот все, гляжу, журнальчики… А я слыхал, есть книжки, до которых нашему рабочему сословию никак не добраться, — прячут господа…

Филька покривил бледные губы:

— Где так и записано — «рабочее сословие»?

— А как же! — Федор пересел на кобелевскую койку, чтобы беседа получалась доверительнее. — Есть такое сословие. По-другому — рабочий класс. И книжки для нашего сословия имеются… Вот мне сказывали, ткач Нетруха Алексеев, когда судили его, прямо в морду господам ляпнул: подымется, дескать, жилистая рабочая рука, вдарит по капиталу и — крышка…

— Не жилистая, а мускулистая рука, — не вытерпев, поправил Филька. — Болтаешь, не зная…

— Откуда же знать? — Афанасьев невольно улыбнулся. Благо темно в каморке, не заметил Кобелев. — Ведь я только слыхал, что слова Петрухи Алексеева пропечатаны… Сам-то не читал…

— А хочется? — Филька лукаво подмигнул.

— Страсть… И глаз не пожалел бы на этакую книжицу. Пускай самыми мелконькими буковками — одолел бы…

— Где читать станешь, ежели дам? Тут негоже, надзиратель шныряет.

— Ха! Где прочесть — моя забота. Спрячусь…

— Ну, гляди! — Кобелев погрозил жестким кулаком. — Подведешь под монастырь — по саму маковку в землю вгоню!

На другой вечер, едва появившись в ночлежке, Филька кинулся к Афанасьеву:

— Прочитал?

Федор кивнул:

— Верно говорил, мускулистая рука. А я запамятовал, брякнул — жилистая. Хорошая книжка.

— Ладно, гони сюда! — нетерпеливо сказал Кобелев. Афанасьев постучал каблуком по дубовой укладке, прикрытой ряднинной попонкой:

— Теперь другим сгодится.

Филька аж задохнулся от столь, по его разумению, наглого посягательства, пронзительно запищал:

— Да ты… Да я тебе…

— Полегче, полегче. — Афанасьев открыто улыбнулся. — А то рассержусь, ничего больше не найдешь под тюфяком. Понял? Останешься опять со своими журнальчиками.

Филька Кобелев, соображая, бестолково хлопал глазами. Затем как-то обессиленно опустился на топчан. Афанасьев подсел к нему, обнял за костлявые плечи:

— Таких-то книжек у меня еще найдется. Парень ты, вндать, головастый, дружить будем.

И присох Филька, стал первым в Москве рабочим, которого Афанасьев взял на заметку для своего будущего кружка. А вскоре появились и другие люди…

Каждое утро Федор начинал с похода к Прохоровской мануфактуре на Пресню. Здесь издавна повелось: за полчаса до гудка на лужайке перед фабричными воротами собирались ткачи побалагурить, подурачиться, покурить, прежде чем прильнуть к станкам на долгий день. Но дурачился на лужайке не каждый, и балагурили тоже не все. Тут можно было услышать и серьезные разговоры: что творится на прочих фабриках, какие подлости еще придумали хозяева, чтоб ущемить рабочих. Афанасьев исподволь заводил знакомства с прохоровцами, присматриваясь, кто из них чего стоит. Народ здесь был повеселее, чем у Филонова: разбитные мужички и до умственных бесед охочие. Особенно приглянулась Федору дружная троица — братья Анциферовы. Потолковал с ними разок, другой, увязался за братьями в трактир на Малую Пресню и понял: подарок судьба уготовила. Все трое грамотные, ткачи нервоклассные, в поклонах богу не ломаются, любую мысль ловят — рта не успевал открыть. Больше всех Афанасьеву полюбился Степан, средний из братьев. Стрижен под скобку, взгляд тяжелый, лицо широкоскулое; в переносье, если голову задерет, свободно держится стакан с водкой. Словом, обличья лихого. А говорить начнет — заслушаешься. Развитой мужик, признанный коновод. Уж этот, думалось Афанасьеву, наверняка пойдет в революцию. И братьев поведет…

Позвал их на Ваганьковское кладбище почитать прокламацию; намекнул — в трактире и вообще на людях такое опасно. Согласились, пришли. Как раз день поминовения родителей, выбрали заброшенную могилку, расстелили платок: яйца вкрутую, лук, водочка, как полагается. Прокламацию дал Кашинский, не ахти важная, неизвестно кем и по какому поводу составлена, но кое-что полезное в ней содержалось — одно место нравилось Федору, о борьбе за права человека. Слушали братья старательно, вопросы задавали, поддакивали, если слова из листовки сходились с их мыслями. Но вот добрались до этого самого места — и заколдобило.

— «Когда рабочие сидят смирно, — читал Афанасьев, — не устраивают стачки, не жалуются, не требуют, тогда они вовсе не чувствуют того, что им запрещено все єто. Но когда начинают вести борьбу, тогда они очень скоро почувствуют неудобства этих запрещений и необходимость политических свобод…»

— Постой-ка! — потребовал Степан. — Растолкуй…

— Чего же тут непонятного? Вот сидим, вроде бы водку трескаем, и фараонам до нас дела нет… А узнают, что читаем, — прицепятся. И сразу тебе станет ясно, что политических прав у тебя никаких…

— А как они узнают? — вздрогнул Кузьма, младший из братьев.

— Это к примеру, — успокоил Федор.

— И пример никудышний, — набычился Степан. — В листке про водку не прописано, растолкуй про стачки.

Полчаса объяснял, что к чему, наконец — уяснили. Но тут-то Степан окончательно взбеленился:

— Стал быть, ежели не бунтую, то мне хрен по деревне — есть свобода али нету ее вовсе. Зачем же рыпаться? Чтоб почуйствовать, что свободы нету? А для чего мне это чуйствовать, коли живу в свое удовольствие? Дурацкий твой листок, для тех писан, у кого башка не варит.

— Заблудился ты, Степан, — увещевал Афанасьев, — в трех соснах заблудился. Свобода как воздух! Пакамест он есть, не замечая, дышишь. А посади тебя в бочку да выкачай воздух — сразу поймешь, что дышать нечем…

— Не заливай! — перебил Степан. — Воздух — вот он, до самого неба. Трава зеленеется, земля… Все вижу, пощупать могу, все приемлю. И бунтовать для этого не надобно, руками, глазами, нюхом беру!