Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

— Черти. Никакого сладу с вами.

Рано утром встретились в уборной. Братья Анциферовы, усталые, но лихорадочно возбужденные, рассказывали:

— Сколько ни мерили кусков, везде излишек.

— Аршин по пяти, но восьми в каждой штуке…

— И почти на всех сортах!

— В сторонку отложили? — спросил Афанасьев.

— Как уговаривались — возле двери.

— С собой захватили?

— Три куска притырили, в казарме под койками…

Федор ознобливо повел плечами, почувствовав холодок в груди. Сладил козью ножку, затянулся махорочным дымом. Немного успокоившись, решительно сказал:

— Нынче — все в прогул; семь бед — один ответ. До обеда отсыпайтесь, я к той поре вернусь.

— На связь с центром потопаешь? — высунулся догадливый Кузьма.

— Тьфу идол! — Афанасьев в сердцах бросил под ноги недокуренную самокрутку. — Да разве ж полагаются такие вопросы?

Михаила Ивановича дождался в подворотне: на улице к важному господину в шубе на лисьем меху подходить не стоит. И то, обнаружив его в подворотне, притопывающего худоватыми сапогами, Бруснев тут же выглянул наружу — нет ли слежки? Переулок, где снимал флигелек во дворе двухэтажного дома, был чист от прохожих, лишь в некотором отдалении, уткнув нос в башлык, дремал ранний извозчик. Не поздоровавшись, Михаил Иванович отрывисто бросил: «Ступай за мной!» Подвел к сараю: «Дрова внутри… Лучины для самовара…» Федор понял — конспирация, затюкал топориком. Бруснев стоял рядом, указывая — помельче, помельче.

Афанасьев сжато поведал о последних событиях на фабрике Прохорова. Сообщил, чго принято решение бастовать.

— Листовок бы сейчас, — сказал просительно.

— Увы, нету, — вздохнул Бруснев. — Со дня на день ожидается транспорт…

— У Егупова наверняка имеется! — Афанасьев был упрям. — Нажмите на него!

— Может и так, но вида не подаст, — виновато произнес Михаил Иванович. — Говорит, когда примем программу, тогда и станут снабжать.

— Забастовка ведь, забастовка! Дорого яичко ко христову дню!

— Потише говори, — напомнил Бруснев и добавил: — Ничем не поспособствую… Вот соберемся, утвердим платформу…

— Люди работу бросят, ручаюсь, — Федор умоляюще смотрел снизу вверх. — Хотя бы сотенку листовок. А то получится — никакой политики, сплошная экономика…

— Экономика — та же политика. Забыл?

— Не забыл, а только в самый раз пришлись бы листовки.

— Понимаю, но бессилен, — еще более виновато сказал Бруснев и попросил: — Быстрее кончай, из окон глядят… Забастовку учините, чего же еще? Давай-то бог… Заканчивай, на службу опоздаю.

Афанасьев вонзил топорик в березовый чурбак, вытер пот, выступивший на лбу, поднялся с коленок.

— Тогда что ж, обойдемся. — Афанасьев поник, убедившись, что помощи от Бруснева и впрямь не получит. Но на всякий случай спросил — Может, чего другое присоветуешь?

Михаил Иванович искренне признался:

— Не знаю… Одно могу — не высовывайся, конспиратор обязан держаться в тени, если даже очень хочется самому вступить в драку. Побереги себя… Мы еще создадим на Москве свою организацию.

— Когда-нибудь создадим… А волынить начнем завтра. Не напортачить бы, вот чего боюсь…

— Ну, тут я спокоен. — Бруснев смотрел, как Федор собирает лучину. — Здесь не мне учить, скорее наоборот. И людей знаешь, и обстановку… Будь здоров!

Умом понимал Федор, что винить Бруснева особенно ие в чем: Петербургские связи порвались, с егуповским «центром» покамест свистопляска, говорильня. Конечно, трудно ему в той стае; со студентами-технологами, ребятами деловыми, «русско-кавказцев» и близко не сравнить. И все-таки как же это? Спешил к нему с важной вестью — забастовка! Не стихийная — впервые организованная, подготовленная, о такой мечтать можно! Тут бы бросить к чертовой бабушке служебные дела, схватить Егупова, Кашинского за горло: подавайте, такие-сякие, листовки! Всю подпольную Москву поднять бы на ноги: у кого какие имеются брошюрки, прокламации, гоните прохоровским ткачам, люди в бой идут! А он, Михаил Иванович, свое талдычит — программа, объединение; плечами пожимает — не знаю, чем помочь; заклинает — береги себя. Чудно у этих интеллигентов мозги устроены. Даже у тех, кто посмелее. He чураясь риска, идут, идут опасной стежкой, но как обрыва достигнут — ноги ватными делаются… В Петербургских кружках учил Бруснев рабочих уму-разуму и даже призывал помогать забастовщикам, когда возникали стачки. Думалось, до конца в бучу полезет, если понадобится… Ан не полез, остался на бережку — в безопасности. Ладно, Михаил Иваныч, спасибо и за то, что раньше сделал…

Перед схваткой все были взвинчены: нервы натянуты, мурашки по спине. Оно и понятно, не каждый день решаются на такое. Догадывались — не обойдется без полиции. И хотя Афанасьев успокаивал, дескать, слишком вопиющ обман — не посмеют с арестами, в глубине сознания допускал: кому-то придется пострадать.

Диспозицию наметил следующую: перед самым перерывом, когда первая смена еще не кончила работать, а люди собрались на вторую, выбежать во двор; прихватив спрятанные куски, бежать к конторе, увлекая за собой всех, кого только можно.

— Шуму поболее, глоток не жалейте.

— Не выманишь первую смену, — усомнился Иван Анциферов.

— Выманим, — ответил уверенно. — Мальцы пособят… — И Чернушкину Мише — Как твои босяки? Не подкачают?

— Только мигну…

— Научи — услышат крик, пускай каменьями окна бьют. Больше звону, веселее будет… Кто у них верховод?

— Есть такой — Семка. Озорной, беда!

— Этому особое дело, самое важное — в корпусе. Покажи ему тормозные гири, коточки… Нынче покажи. Начнем во дворе волынить, а он пусть сразу кидает гирями в аркаты лицевых машин. Понял? Гирями али коточками… Они будут отскакивать, основу спутают… Волей-неволей остановят станки, повалят на улицу…

— А кто прытензию скажет? — поинтересовался Кузьма. — Станки остановим, народ возле конторы соберем… А кто первым начнет с начальством глотничать?

— Могу и я, — не задумываясь, ответил Федор. — Здесь вопроса нет.

Степан Анциферов заносчиво вскинулся:

— Это почему же? Есть вопрос! Не сказал бы про излишки — чего делать стали? От меня волынка пойдет, мне и глотничать!

Сидели опять в кухне, хрустели сушками, швыркали жиденький чаек: спитым заварили. И вроде бы серьезный вели разговор, но обстановка — чайник, блюдца, сушки, чашки, запах кислых щей и прогорклого масла — вся атмосфера артельной кухни как-то снижала ответственность момента. Афанасьев это почувствовал. И потом Степан Анциферов, конечно, герой дня, без него, может, так и не узнали бы о подлом обмане с метками, однако гонор в революции непозволителен, следовало сбить. Федор поднялся с лавки, уперся в столешницу кулаками, внятно сказал: