Геннадий Комраков - Мост в бесконечность

— Все мешают, — Гарелин удрученно вздохнул. — Полиция считает любую стачку беспорядком… Кстати, вы читали проект закона о стачках?

Федор Афанасьевич пожал плечами: распинаться перед фабрикантом, что читал, чего не читал, не намерен.

— Читали, читали, не отпирайтесь! — Гарелин снова поправился к столику, налил из другого графинчика, выпил, запрокинув голову. — Проект был издан в Женеве вашей Заграничной лигой… Удивительно, как такие документы попадают за границу… Впрочем, не наша забота. О чем это я? Да! Вспомнил! Так вот, в документе, весьма, скажу, разумном, прямо написано: признание стачки преступлением вызывает чрезмерно усердное вмешательство полиции и приносит больше вреда, чем пользы… Да вот, погодите! — Александр Иванович закурил сигару, латунными щипцами достав из камина уголек. Потом подошел к шкафу, заполненному роскошными золотообрезными томами, выдвинул полку, обнажив тайничок. — Видите, всякой всячины накоплено. Кожеловский узнает, в каталажку посадит. — Гоготнул, мысленно представив такую нелепость: он, Александр Гарелин, в плену у полицмейстера, живущего его подачками. — Целую библиотечку подобрал, сплошная нелегальщина…

«А может, Кожеловский и снабжает тебя литературной, — подумалось Афанасьеву, — новенькие брошюры, и рабочих руках не побывали, чистенькие, хрусткие. Экое богатство…»

Гарелин будто поймал его мысль:

— Не подумайте, книжки не здешнего происхождения. Добыты без ущерба вам…

Открыл брошюру на странице с закладкой, процитировал:

— «По взглядам полицейских органов, находящим себе поддержку в неопределенности и сбивчивости действующего закона, всякая забастовка рассматривается не как естественное экономическое явление, но непременно как нарушение общественного порядка и спокойствия. Между тем, если бы существовало более спокойное отношение к фактам прекращения работы на фабриках и заводах и забастовки не отождествлялись бы с нарушением общественного порядка, то было бы гораздо легче выяснить истинные причины таковых, отделять законные и справедливые поводы от незаконных и неосновательных и принимать соответствующие меры к миролюбивому соглашению сторон…»

Потряс брошюрой:

— Видите, есть в правительстве умные люди, думают о будущем России!

— Будущее России не в этом, — Афанасьев неуступчиво поджал губы. — Ошибаетесь…

— Нет, нет, погодите! — загорячился Гарелин. — Не валите в кучу царя и промышленника! Ведь это явная близорукость! Царизм мешает всем — вот где истина! Пример Франции дает основание утверждать… Если бы правительство почитало главной заботой не охранительство самодержавия, а развитие промышленных сил России, мы давно догнали бы развитые страны…

— А знаете, отмена наказаний за экономические стачки выгодна только вам, капиталистам, — сказал Афанасьев.

— Отчего же? Возьмите труд объяснить…

— Отменить наказание за стачку — значит показать рабочему, что ему незачем бороться за политические свободы. Недаром наши российские либералы за границей обрадовались. Господин Струве прямо писал, что рабочим надо быть сдержаннее, чтобы не спугнуть правительство…

— А как считаете вы? — Гарелин наклонился, выставляя к собеседнику ухо.

Федор Афанасьевич прикрыл глаза, наморщил лоб и произнес уверенно, будто видел перед собой написанное:

— За счет того долга, который лежит на правительстве перед народом, хотят отдать копейку из ста рублей. Пользуйтесь получением копейки, чтобы громче и громче требовать всей суммы долга, чтобы готовить наши силы для решительного удара…

Александр Иванович нервно дрыгнул ногой:

— Вы… действительно считаете, что решительный удар необходим? Это ваше личное убеждение?

— Это убеждение нашей партии, — Афанасьев весомо положил ладонь на подлокотник кресла. — Партии рабочего класса.

Гарелин поморщился:

— А знаете, что говорил о классах Жорж Клемансо? Что разговоры о классовом антагонизме по меньшей мере анахронизм. Что классовая борьба — выдумка абсолютизма, с целью разделения народа, чтобы удобнее им владеть. Не правда ли, любопытная мысль? Разделяй и властвуй, истина тоже старая… И вы, социалисты, приспособили эту истину к своим нуждам, пользуетесь ею, разделяя своих братьев на какие-то выдуманные классы…

— Ну да, мы разделяем, а вы хотели бы свалить в кучу правого и неправого, богатого и бедного. Свалить и перемешать — в мутной воде легче рыбка ловится. Не выйдет, господин Гарелин… Марксисты считают, что никакого единения быть не может, пока люди разделены на богатых и бедных…

— Погодите! — опять воскликнул Гарелин. — Неужто вам невдомек, что экономическое равенство — бессмыслица! Всегда существовали лентяи и трудолюбивые, пьяницы и трезвенники… Тот, кто работает много и хорошо, всегда будет богаче лодыря и неумехи. Вы плохо знаете природу человека! Не учитываете разнообразие характеров, привычек, наклонностей! Возьмите Клемансо… Он против классовой борьбы, против коллективизма, против государственного вмешательства в жизнь людей. Что взамен? Свободное и естественное развитие! Исцеление общества должно стать следствием самосознания личности! Любовь к ближнему, вот что исправит человека и общество!..

— За девятнадцать веков христианства почему-то не исправила, — вставил Афанасьев.

Фабрикант извлек из тайничка еще одну, теперь очень ветхую, кпижицу, сказал раздраженно:

— Ваша беда — не хотите слушать, что говорят другие. Ограничиваете себя приверженностью узкой идее, а это к добру не приводит. — Пролистнул книжицу, похвастал: — Большая редкость… В Лондоне раскопал. Издана в 1702 году. Называется «Кратчайший способ расправы с диссидентами».

— С кем? — не понял Афанасьев.

— С противниками господствующей мысли. Древний Рим таким образом называл несогласных…

— Вспомнил, — сказал Афанасьев. — В «Русском вестнике» попадалось. Кажется, в записках Энгельгардта…

— Вы читали их? — удивился Гарелин. — Зачем?

— От безделья, — уклончиво ответил Федор Афанасьевич. — Бывали у меня дни вынужденного безделья, читал подряд…

— Понятно. И много выпало на вашу долю этого… безделья?

— Достаточно.

— Простите, невольно затронул. — Гарелин смутился. — Не будем отвлекаться… Я вот что хотел… Автор этой книжки Даниэль Дефо. Надеюсь, слыхали?

Афанасьев покачал головой.

— Ну как же, — недоуменно воскликнул фабрикант, — приключения Робинзона! Любимое детское чтение! Неужто не читали?

— В детстве я свиней пас… У меня не было детского чтения.

— Право, не подумал, — бормотнул Гарелин и тут же, словно отбрасывая досадную помеху, продолжил, воодушевляясь. — Знаете, за сочинение сие Даниэль Дефо угодил в тюрьму. Его трижды ставили к позорному столбу! Представляете, в каких муках рождались английские свободы? Но ведь факт — научились слушать друг друга. Не занимаются самоедством! А мы…