Сири Джеймс - Потерянные мемуары Джейн Остин

— Два моих брата, Фрэнк и Чарльз, служат во флоте.

— Как вы, наверное, ими гордитесь! Такая уж детская мечта — уплыть на большом корабле и повидать мир. — Он с сожалением пожал плечами. — Но этому не суждено было сбыться. Наследнику Пембрук-холла море заказано.

— Несомненно, мистер Эшфорд, вас не может печалить жизнь, которую вы ведете: вы предназначены для более важных дел.

— Более важных? Я так не считаю. И полагаю службу на флоте самым благородным занятием. — Он ненадолго умолк. — Прошу, не поймите меня превратно: я забочусь о семейных делах. Я горячо люблю отца и сестру. Управление поместьем интересно и приносит удовольствие, и я благодарен за все, что имею. Но в то же время это скорее долг, нежели выбор. Я был рожден для жизни, предначертанной мне с первого вдоха.

— И вы жалеете, что не имели в жизни иных возможностей?

— А разве все не жалеют? Полагаю, в человеческой природе заложено желать чего-то отличного от того, что мы имеем, и неважно, насколько мы богаты.

Мы оставили позади дальний край аббатства и вышли на луг, за которым начинались леса.

— Скажите, о чем вы мечтали, будучи девочкой?

— Девочкам не дано мечтать о чем-то большем, нежели брак и дети.

— Обычным девочкам — да. Но вы, уверен, далеко не обычная.

Я улыбнулась.

— Когда-то у меня была мечта, но…

— Но?

Я спохватилась и покачала головой.

— Ничего особенного, всего лишь глупость.

— Мечты не бывают глупыми.

— А эта была. Я давно от нее отказалась. Прошу вас. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— После того как я обнажил перед вами душу? Признал, что хотел отказаться от наследства, убежать и поступить во флот? Наверняка вы не сможете сказать ничего глупее.

Я не ответила.

— Позвольте угадать: вы хотели стать… силачом в цирке?

— В точку! Вы угадали, — рассмеялась я.

— Офицером Королевского драгунского полка?

Я широко улыбнулась.

— Я не проронила ни слова, а вам ведомы мои самые сокровенные тайны.

— А теперь серьезно. Всю жизнь вы мечтали стать… минуточку… судьей?

— Ни за что.

— Врачом?

— Женщина-врач? Да вы с ума сошли!

— Вы могли бы стать первой.

— Мне не хватило бы ни способностей, ни терпения.

— Актрисой, чтобы играть на сцене?

— Никогда.

— Прославленной романисткой?

Его догадка застала меня врасплох. Улыбка застыла на моем лице, и я опустила глаза, погрузившись в неловкое молчание.

— Я угадал?

Я чувствовала его взгляд, изучающий мое лицо.

— Романисткой?

К моему унижению, смех слетел с его губ. Мои щеки зарделись. Я повернулась, подобрала юбки и помчалась прочь.

— Мисс Остин! Подождите!

Я слышала его расстроенный голос и быстрые шаги за спиной, когда спешила в лес.

— Постойте! — крикнул он. — Пожалуйста. Простите меня! Я не имел в виду…

Он оказался быстроног, но и я тоже. Мои движения сковывал корсет, но я сумела ускользнуть и нырнуть под покров деревьев. Вскоре, достигнув большого пруда, окаймленного подлеском, под сенью безлистных дубов, я вынуждена была остановиться, чтобы перевести дыхание. Мистер Эшфорд нагнал меня и обошел спереди.

— Бог мой, ну и горазды вы бегать! — произнес он, задыхаясь после каждого слова. — Прошу, дайте мне сказать. Уверен, вы поняли меня превратно. Я не хотел показаться непочтительным.

— Да неужели? — гневно ответила я. — Ваш смех подразумевает иное.

Смех — та самая реакция, которую я всю жизнь стремилась избегать.

— Прошу прощения. Но уверяю вас, в моем смехе не было сарказма. То был смех узнавания и безоговорочной радости. Несомненно, вы согласны с доктором Джонсоном, который писал: «Умение выражать радость — невинную, чистую, беспримесную радость — величайшая сила, дарованная человеку». [32] Доктор Сэмюэл Джонсон (1709–1784) входит в число величайших английских литераторов: поэт, эссеист, биограф, лексикограф и, по мнению многих, лучший критик английской литературы. Он также был выдающимся остроумцем и стилистом, чьи bon mots часто цитируются и поныне. Джейн Остин чрезвычайно восхищалась его работами.

Я узнала цитату; я и сама часто употребляла ее. Искренность и восхищение в его голосе были безошибочно узнаваемы, и лед в моей душе начал таять.

— Как я сразу не догадался, ведь ваш талант так ярко проявил себя не долее чем полчаса назад, — сказал он. — Расскажите, что вы пишете.

— Ничего особенного.

— И давно вы не пишете ничего особенного?

Я помедлила. В нем было нечто необыкновенное — доброта в глазах, прямота во взоре, низкий тембр голоса, в котором звучали одновременно чувствительность и нежное удивление. Нечто, что заставляло меня думать, будто я могу рассказать ему абсолютно все. Но очень немногие люди знали, что мои упражнения с пером направлены на что-то еще, кроме сочинения писем.

— Я предпочла бы не обсуждать это.

— Почему?

— Потому что сочинительство не считается уважаемым занятием для женщины. Потому что я не желаю насмешек, или порицания, или презрения, которые сопутствуют неудаче.

— А как насчет восхищения, которое сопутствует успеху?

— У меня есть одобрение семьи. Его довольно.

Он присел на большое поваленное дерево недалеко от пруда.

— Я вам не верю. Если вы пишете, то должны жаждать поделиться плодами своего творчества с миром.

Вновь щеки мои запылали, и я отвернулась. Мне показалось, он способен насквозь пронзить меня взором, обнаружить мысли и чувства, похороненные в сокровенных глубинах души. Конечно, я всегда писала ради чистого удовольствия и из любви к языку. Я никогда не искала и не ждала славы. Но как любой женщине, не имеющей дохода и зависящей от поддержки других, мне приходилось быть практичной. Какая-нибудь награда за труды была более чем желанна, а издаваться — напечатать свою работу на бумаге, чтобы люди читали ее, — моя самая заветная мечта.

— Рискну предположить, — сказал он, — что вы писали с тех самых пор, как изображали хромую подавальщицу с ее лесными братьями, и что это занятие доставляет вам больше радости, чем какое-либо другое.

Я не могла больше лгать ни ему, ни себе.

— Да. Писала.

Я со вздохом присела рядом.

— Но ничего не вышло. Я слишком не от мира сего, слишком несведуща.

— Чепуха. Вы самая начитанная из знакомых мне людей, мужчин или женщин, и я ни в ком еще не встречал такого живого воображения. Скажите, — мягко настаивал он, — что вы уже написали? Рассказы? Пьесы? Эссе?

— В юности — и то, и другое, и третье. Но с тех пор…

— Что с тех пор?

— Дневники. Иногда стихотворения. Несколько коротких работ. И… три романа.

— Три романа!

Он не мог бы выглядеть более изумленным, скажи я ему, что переплыла через Ла-Манш во Францию и вернулась обратно.