Роберт Юнг - Лучи из пепла.

Вскоре запах лепешки, подогретой на слабом огне, распространился по темной каморке. Разломав хлеб руками, вся компания принялась пить кипяток из старых консервных банок с хитроумно приделанными картонными ручками. При этом у друзей был такой вид, словно они наслаждались самым ароматным чаем.

Кавамото понемногу осмотрелся. Груды сухих листьев заменяли в этой хибарке постели. Раз в месяц ребята приносили свежие листья с гор.

— На них спать гораздо мягче, чем на настоящем «футоне», — похвастался Ноппо.

На стенах были аккуратно, в ряд, развешаны соломенные шляпы, военные фуражки и кое-какая одежонка. Куцухэй требовал, чтобы ребята держали свои вещи в порядке.

К одной стене была кнопками прикреплена фотография. Должно быть, кто-нибудь из детей вырвал ее из журнала. На фотографии был изображен мальчик, цеплявшийся за чью-то руку. Вероятно, это была женская рука, может быть, рука матери. Но это так и осталось неизвестным, поскольку на фотографии не было подписи, а в кадр попала только рука. Все остальное приходилось придумывать самим.

— Хорошая картинка, — заметил Итиро.

— Да, — проговорили дети. Больше они ничего не добавили.

Итиро Кавамото проводил со своими друзьями в «Замке подсолнечника» каждое воскресенье и по возможности свободные вечера в будние дни. Он вспоминает разговоры, которые там велись, рассказы детей о приключениях и шалостях, но особенно запечатлелся в его памяти тот день, когда он пригласил своих друзей в кино.

За вокзалом открылся новый кинотеатр. В зрительном зале еще пахло клеем, краской и свежевыструганными досками. Но на сей раз это вполне соответствовало тому, что происходило на экране. Шла картина Чарли Чаплина «Золотая лихорадка». Грубо сколоченные лачуги в калифорнийском городе золотоискателей, кабаки и драки — все это напоминало детям родную Хиросиму. Больше всего им понравились сцены, где маленького человечка с усиками и кривыми ногами преследовал гротескный голодный бред. Выйдя из темного зала кинотеатра, дети и Кавамото еще долго переживали «золотую лихорадку».

— Ох, ох… я умираю с голоду, — визжал тонконогий Ноппо, сопровождая свои слова дикими гримасами. — Какой чудесный нежный цыпленок! — Он пытался схватить Тибико, которая с криком и смехом «в ужасе» удирала от него. — Будет тебе махать крылышками, цыпленочек, — продолжал он дурачиться и, смешно переваливаясь, бежал за своей жертвой, которая с испуганным кудахтаньем пряталась за какой-нибудь лачугой.

Куцукэна — чистильщика сапог особенно поразила сцена, в которой Чарли с наслаждением уплетает сваренный сапог. Он даже начал стаскивать с левой ноги Кавамото сандалию.

— Ты не представляешь себе, какой из нее получится чудесный, сочный бифштекс, — соблазнял он приятеля. — Давай, ведь я заплачу тебе за нее целым слитком золота! Она того стоит.

И он сунул Кавамото покрытую сажей черепицу, валявшуюся на земле с «того самого дня». Вслед за этим Куцукэн исчез вместе с сандалией, а Итиро. смеясь, продолжал прыгать на одной ноге.

Но, когда они дошли до своей «Корзинки с червями», Куцухэй, самый старший из них и потому наиболее рассудительный, стал их увещевать:

— Да бросьте наконец дурачиться. Завтра вы, чего доброго, будете действительно голодны!

Из дневника Итиро Кавамото:

«6 августа 1947 года. Я купил плиточку шоколада для Тибико. Но, так как настоящий шоколад страшно дорог, пришлось удовольствоваться суррогатом. Тибико все же была очень довольна. Я ей не сказал, что сегодня годовщина того дня, когда была сброшена атомная бомба. Я только вскользь заметил:

— Мне захотелось тебе что-нибудь подарить.

Куцухэй же и Куцукэн были весь день в плохом настроении. Не стали есть даже жареной картошки. Хоть братья и не промолвили ни слова, я заметил, что они прекрасно знали, какой сегодня день… Ноппо и Минданао съели только половину своей порции картошки и потихоньку вышли, словно у них совесть нечиста. Я тоже вышел.

«Красная крыша на зеленом холме…»

Ноппо тихо запел песню о «холме, где звонит колокол».

Тибико побежала за нами. Ее голос звучал громче, чем робкий голос Ноппо:

Колокол звонит чин-кон-кан, Звонит, звонит, звонит. Мать с отцом говорят: «Берегитесь, дети!»

Тоненький голосок длинного Ноппо и громкий голос Тибико зазвучали слитно и проникли в «Замок подсолнечника».

— Куцукэн, Куцухэй, выходите, друзья, и пойте с нами! — позвал я. Но ответа не последовало. Я опять влез в темную лачужку.

— Что случилось? Неужели вы собираетесь хныкать, как малые дети?

— Братец с Анд, разве ты не чувствуешь себя одиноким? — сказал Куцукэн со слезами на глазах, в то время как ребята на улице продолжали петь.

— Одиноким? Почему же?

— Ведь у нас нет ни отца ни матери!

— Тут уж ничего не поделаешь. Но вы оба постоите за себя, — попытался я ободрить их. — Нельзя распускаться. Ты и Куцухэй должны взять себя в руки. Ноппо и Минданао совсем падут духом, если увидят вас в таком состоянии. Ведь это вы вселяете в них мужество. И, если хотите знать, вы даже меня ободрили.

— Спасибо, брат с Анд, — сказал Куцухэй. Но бывает, что больше нет мочи терпеть. Как бы мы ни вели себя, мы все равно оказываемся виноваты. Когда поблизости что-нибудь пропадает, или кто-нибудь разбивает оконное стекло, или случается еще какая-нибудь беда, полицейские и злые старухи обязательно говорят, будто мы одни могли это натворить. И все накидываются на нас. Они ругают нас и бросают в нас камнями. У самой нашей лачужки они выливают помои. Даже свои естественные потребности они отправляют именно здесь. А тебя люди тоже мучили?

— Конечно. Целых три месяца я жил в «хонкэ» (семейном доме), и каждый раз, когда мы садились есть, мои хозяева дурно говорили о моих покойных родителях. Это меня так оскорбляло, что мне не хотелось спать у них в доме. Я прятался в притворе ближайшего храма. Мне тогда часто ставились в вину проступки, которые на самом деле совершал не я, а кто-нибудь другой. Но в конце концов всегда находились люди, помогавшие мне выбраться из беды…

Они немного помолчали, а потом Куцухэй встал. Он казался гораздо взрослее, чем обычно.

— Куцукэн, стало жарко, почему бы нам не выкупаться?

— О' кэй… — Это выражение, как и многие другие, они переняли у американцев.

По каменным ступенькам мы спустились к реке Ота, по тем самым ступенькам, по которым бежали в день атомной катастрофы сотни почти обезумевших от страха людей, к той самой реке, в которой искали спасения горящие, словно факелы, жители Хиросимы.

Мы осторожно погрузились в воду. Вода была прохладная и приятная. Оба брата плавали как придется, вольным стилем или, вернее, без всякого стиля. А те двое ребят на берегу все еще пели…