Роберт Юнг - Лучи из пепла.

«Месяц X, день X, 1948 год. Джонни — это, по-видимому, не настоящее его имя. Он привел к нам еще одного унтер-офицера. Тот говорит, что его также зовут Джонни. Может быть, впрочем, у них одно и то же имя. Непонятно. Что ж, буду называть обоих Джонни. Второму Джонни восемнадцать лет, и рост у него шесть футов. Я рассказал обоим Джонни об атомной катастрофе. Рассказал им также про Ясудзи и Сумико. Жаль, что я так плохо объясняюсь по-английски. Тем не менее они прекрасно поняли, о чем идет речь. «Oh, Atom bomb, Hiroshima», — пробормотали они совсем тихо. А в конце, когда я сказал: «No more Hiroshimas!», они повторили мои слова.

Как помощник инженера, я должен проверять, попадает ли горячая вода в трубы на всей территории этого большого военного городка. Поэтому мне приходится работать и в той части городка, где перед входом написано: «Prohibited Area for Japanese Trespassing!» («Для японцев — запретная зона!»). В штабе мне выдали специальный пропуск. Но мне обидно, что я, японец, не имею права без особого разрешения ходить по японской земле. Еще больше я обозлился, когда прочел на обороте пропуска, что по окончании соответствующей работы мне надлежит немедленно покинуть запретную зону. Но ведь это же наша собственная страна!»

«День X, месяц X, 1948 год. Один из австралийских солдат с окладистой бородой, размахивая небольшим хлыстом, громко вопил: «No loitering!» («Хватит лодырничать!»). Истощенные японские поденщики работали так, словно за ними гнались с палкой. «Хаба-хаба! [24] Живее! Живее! ( японск. ) no loitering!» Становится не по себе, когда хлыст со свистом рассекает воздух.

Здесь не щадят даже тех крох человеческого достоинства, которые каждый победитель обязан признать за побежденным. С японцами обращаются, как с животными, притом как с самыми презренными животными: мы для американцев хуже свиней и пресмыкающихся. И нам, бедным японским парням, приходится сносить все унижения.

Когда после обычного обхода городка я вернулся в чертежное бюро, оказалось, что и там были неприятности. Один из истопников заявил, что у него украли наручные часы. Никто не сомневался, что это дело рук кого-нибудь из солдат. Они ведь не стесняются. Недавно к нашей машинистке один за другим приставали трое солдат. Я услышал также, что солдаты просто-напросто «похитили» прачку-японку и заперли ее на каком-то складе. Все вздыхают: «Они победители. Ничего не поделаешь».

Обычно жертвам только и остается, как у нас говорят, «поплакать в подушку». Я посоветовал истопнику пойти в штаб и заявить о пропаже. Сегодня весь день неприятные происшествия».

«Месяц X, день X, 1948 год. Я проверял вентили в солдатских спальнях. Вдруг откуда-то донесся женский голос. Женщина кричала… Я побежал туда, где слышался крик, чуть-чуть приоткрыл дверь и просунул голову. Я увидел совершенно голую женщину в объятиях мужчины. Впрочем, мне отнюдь не показалось, что он ее принуждает к чему-то. Ничего не понимая, я от изумления ахнул. Они отпрянули друг от друга, словно их ударило электрическим током. Потом уставились на меня. Когда женщина увидела, что я совсем молодой, она грязно ухмыльнулась.

Мне хотелось громко крикнуть: «Предательница!» Но от волнения я охрип и пробормотал что-то невнятное. Выражение лица женщины внезапно изменилось. Она схватила стакан, стоявший возле нее. «Сейчас она бросит стакан в меня!» — подумал я. И в ту же секунду стакан ударился о дверь и разбился вдребезги.

— Вон отсюда, негодяй! — взвизгнула женщина. Вскочив, она начала осыпать меня непристойной бранью. Кожа у нее была очень светлая. Я плюнул и убежал. А потаскуха орала что есть мочи.

Позже, сидя за своим чертежным столом, я никак не мог забыть ее странно белого тела и рук, похожих на змей».

«— Эй, ты, атом-бой!

В котельную вошел солдат. Это был Никсон. Он часто приходил к нам, бил истопников и, так как они не сопротивлялись, забавы ради бросал в них куски угля. Он был гибок, как змея, и притом неплохой боксер.

Никсон подошел ко мне, кивнув, показал на жестянку с пивом и начал что-то быстро лопотать. Я расслышал: «Beer… hot… boiler… shovel…» — и сообразил, что он хотел мне сказать: «Положи консервную банку на лопату и подогрей ее в котле». Если бы я лучше говорил по-английски, то ответил бы ему: «Я вам не лакей. А из любезности тоже не желаю ничего делать для вас, потому что вы всегда издеваетесь над истопниками». К сожалению, я не мог выразить все это на чужом языке. Поэтому я ответил коротко, но горячо: «No!» («Нет!»).

На его лице я прочел ярость и удивление.

— Молчать! — заорал он. При этом он подмигнул, словно хотел показать, что смеется надо мной. Правую руку он сжал в кулак и приложил к груди, а левой раза два-три замахнулся на меня.

Обычно я не обращал особого внимания на подобные унижения. Но на этот раз, все еще взволнованный сценой с той женщиной и солдатом, сказал себе: «Если он тронет меня хоть пальцем, я с ним рассчитаюсь».

Я схватил лопату, лежавшую возле меня. Почти в тот же момент Никсон ударил меня ногой. Он попал мне в локоть. Было так больно, что лопата выпала у меня из рук. «Дзи-и-ин!» Я чуть не потерял сознания. «Ах, черт!» Я поднял лопату и, ничего не видя, взмахнул ею в воздухе. Раз… Другой… На третий я почувствовал, что куда-то попал.

— Кадзуо-сан, вы, вы… Когда я пришел в себя, возле меня стояли несколько наших рабочих. Они крепко держали меня за руки. На руке я ощущал что-то липкое. Это была кровь. Всюду кровь… Даже на моем комбинезоне. Отвратительно. А у моих ног лежал Никсон. Очевидно, я его убил…

Я знаю: между моей стычкой с Никсоном и страшным атомным несчастьем нет прямой связи. Но в самой глубине моего сердца остался печальный след от ожога. Толстые рубцы от ожогов на лицах, руках и ногах до известной степени можно излечить с помощью хирургического вмешательства, но «келоид» в моей душе никогда не исчезнет… И каждый раз, когда я вижу чужеземца, рана снова открывается.

Так было и сейчас. Правда, Никсон не участвовал в разрушении Хиросимы. Не он убил Ясудзи и Сумико. Нет, не он. Но Никсон пользовался тем, что принадлежал к касте победителей, он унижал всех японцев, презирал нас. Этого я не мог ему простить. Пусть мое тело разрежут на куски, все равно я отомщу за гибель Хиросимы. Это чувство может понять только тот, кто сам стал жертвой атомной бомбардировки. И только его сердце может вместить такую слепую ярость, какая бушевала в моем».

«— Кадзуо-сан, беги скорей, спеши, не мешкай! — кричали мне товарищи по работе, и в их голосах слышался страх.

— Зачем мне бежать? — крикнул я. — Ведь я ни капли не жалею, что прикончил Никсона. Никсон хоть и не американец, но он чужой, он победитель.

— О'кэй, о'кэй… уходи скорее домой.