Роберт Юнг - Лучи из пепла.

— Послушайте, ведь такая семья, как ваша, не захочет… — сказал он, намекая на наш прежний достаток.

Каждый день отец отправлялся в город с тяжелой тачкой. Если ему предстояло чинить водосточные желоба, его сопровождала мать. Но работа была ему не под силу. Осенью 1952 года отцу снова пришлось лечь в постель… Его состояние день ото дня ухудшалось. Моя сестра и я брали все больше и больше сверхурочной работы. От ножной машины ноги у меня часто совершенно теряли чувствительность. Теперь я каждый день засиживалась в мастерской до двенадцати, а то и до часу ночи; мои домашние боялись, как бы и я ко всему еще тоже не слегла… Однажды моя сестра втайне от меня подала жалобу в бюро по найму. Хозяина портняжной мастерской (это был мой второй по счету работодатель, первый обанкротился) вызвали в бюро и строго предупредили. Но результаты оказались самыми плачевными. Хозяин представил фальшивые книги, кроме того, он начал каждый вечер занавешивать окна черными шторами, чтобы с улицы не было видно, что мы работаем по ночам. В остальном же все осталось по-старому.

В последний день 1952 года я летела в мастерскую, не чуя под собой ног; я заранее радовалась новогодним наградным. Отцу я посулила пару новых «гетас» (деревянных сандалий); матери обещала дать денег, чтобы она расплатилась с долгами в лавках. Сестре уже выдали 3 тысячи иен в качестве аванса, и мы на эти деньги смогли купить рис и заплатить за квартиру. Наверное, у меня еще останется небольшая сумма, так что мы сможем отпраздновать Новый год.

Но вместо праздничных наградных, на которые я рассчитывала, меня ожидала весть об увольнении. 2500 иен — вот все, что мне причиталось после окончательного расчета. Причиной увольнения, по словам хозяина, было то, что я плохо работала. Это утверждение не давало мне покоя, ведь я знала, что работаю хорошо и старательно. Да и потом, как вернуться домой с такой смехотворно маленькой суммой? Я твердо решила бороться.

Даже отец, всегда призывавший меня к терпению и покорности, на этот раз возмутился. Он простонал: — Твой отец сам пойдет в мастерскую и скажет им несколько теплых слов!

Однако волнение сломило его. В этот новогодний вечер болезнь отца приняла опасный оборот.»

Трудно сказать, сколько человек из примерно ста тысяч, переживших взрыв атомной бомбы в Хиросиме, мытарствовали в послевоенные годы так же, как семья Уэмацу. Точно это никогда не удастся установить, потому что большинство «сэйдзонся» (оставшихся в живых) старались скрыть свои страдания от всех окружающих, кроме ближайших родственников. Правда, в первое время очевидцы «того дня» часто рассказывали о пережитых ужасах, при случае даже хвастались ими. Теперь же они упорно молчали. Причина заключалась в том, что отношение общества к ним хоть и незаметно, но все время менялось. То, что еще вчера рассматривалось как доблесть, сегодня считалось позором.

В общественные бани не впускали мужчин и женщин, обезображенных «келоидами»: хозяева бань совершенно необоснованно считали, что шрамы от атомных ожогов заразны. Брачные посредники, с помощью которых в Японии заключается большая часть браков, объявили, что молодые люди из Хиросимы и Нагасаки, пережившие «пикадон», нежелательны в качестве женихов и невест: ведь от них могут родиться уроды.

Большинство работающих по найму из числа тех, кто пережил атомный взрыв, потеряли работу, так как их трудоспособность резко понизилась. (Исключение составляли лишь государственные чиновники, чьи должности охранялись законом.) Эти люди часто страдали головокружениями, временной потерей памяти, повышенной нервозностью, апатией. Найти новую работу им было очень трудно, почти невозможно, ибо никто не хотел брать к себе «атомных калек».

Поэтому больные, еще имевшие работу, старались как можно дольше избегать всяких упоминаний об усталости и недомогании. Вызвав сочувствие сегодня, они рисковали потерять завтра кусок хлеба; из страха перед увольнением они не осмеливались даже жаловаться на головные боли или, скажем, на насморк. Даже в том случае, если у них были деньги, они зачастую не решались обратиться к врачу из боязни, что окружающие узнают о их болезни. Случалось, что самые ближайшие родственники не предполагали, что глава семьи тяжело болен. Только после того как он окончательно сваливался, к нему звали врача, но большей частью это было уже слишком поздно.

Тысячи людей, желая скрыть свой «позор» и не считаться больше «сэйдзонся», переселялись в Токио, Осака, Кобэ и другие города. Но и это мало помогало несчастным. За японцем повсюду следуют его документы, в первую очередь «семейная книга», в которую заносится вся история его жизни.

Хуже всего приходилось людям, жившим в сельских местностях. Однажды, например, в Хиросиму явилась молодая крестьянка, недавно вышедшая замуж. Она хотела показаться врачам. Молодая женщина страдала всеми недугами, какие были характерны для начальной стадии лучевой болезни: она жаловалась на шум в ушах, обмороки, быструю утомляемость, общую слабость.

— Нет хуже несчастья, чем молодая жена, которая только ест, а работать не может, — говорила о ней вся деревня вот уже много месяцев.

Первое время молодой супруг защищал свою жену от нападок остальных членов семьи, но потом, когда сельский врач не нашел у нее никакой болезни, он также переменился к ней. Заболевание у этой женщины зашло не настолько далеко, чтобы ее надо было класть в больницу. Но она ни за что не хотела возвращаться домой. Тщетно умоляла она врачей:

— Пожалуйста, не отсылайте меня! Пожалуйста, оставьте меня здесь.

Врачи не вняли ее мольбам. Больниц в Хиросиме было немного, мест не хватало даже для тяжелобольных. Тем не менее строить больницы за счет «Фонда восстановления» не разрешалось. Новые граждане Хиросимы считали более важным возведение грандиозных, поражающих своим великолепием зданий, нежели заботу о несчастных жертвах атомной бомбы, заболевших какой-то непонятной, никем не признанной болезнью.

Летом 1949 года мэр Хамаи провел по всем лечебным учреждениям Хиросимы Нормана Казинса — издателя американского журнала «Сатердей ревью оф литерачур». Потрясенный американец несколько позднее писал:

«Многие больничные койки были сколочены просто из досок. Я нигде не видел ни простынь, ни подушек. На полу валялись грязные бинты; в комнатушку чуть побольше стенного шкафа втискивали по четыре-пять больных. Невольно я вспомнил лагеря для перемещенных лиц в Западной Германии… Операционную с трудом можно было отличить от самой обыкновенной бойни… Нельзя себе представить, что я там увидел; теперь я понял, почему мэр Хамаи беспрестанно повторял: «Хиросима нуждается в помощи Америки, чтобы позаботиться о своих больных…»