Идрис Базоркин - Из тьмы веков

— Калой, — сказал в порыве благодарности Виты. — Ты знаешь, я не живу здесь и, наверно, никогда не буду жить. Я привык к другой жизни, к новым друзьям, к шуму города, к другой работе, к людям. Я стал другим. Но я по-прежнему люблю наши горы… И вот, когда я вижу свою башню, клочок родной земли пустыми и ухожу от них, мне кажется, что они зовут… И это тяжело. Возьмите вы с Орци мою башню. Пашите землю, которая вскормила меня… чтобы не пропадала…

Калой остановился.

— Виты, — сказал он, глядя куда-то вдаль. — Ты заговорил о главном. О земле. Многие умерли, не имея клочка ее для могилы. Мне жаль, что ты ушел. Но то, что ты хочешь при жизни отказаться от земли, я не могу слышать! Человек без земли — тля, которая ест чужое! Сегодня у тебя в городе жизнь, а завтра? А что если завтра скажут тебе, как сказали когда-то нашим отцам: уходи! К кому пойдешь, если у тебя не будет здесь ничего? А башня примет. Ее стены слышали первый плач твоего предка, и не известно, чей плач они услышат последним… Но пока ты жив, у тебя должна быть башня и горсть земли. Иначе — ты раб, у которого только руки… Каждую весну я буду оживлять твою землю, переворачивать ее пласты. С женой приедете раз-другой, посеете, пожнете — и будет у вас хлеб. Свой хлеб! И будет рада земля, и будете рады вы… А башня — пусть стоит. И никому не говори этих слов! — Он повернулся и пошел.

Но мысль, которую затронул друг, не покидала его. Уже где-то на выходе из ущелья он снова обернулся к Виты.

— Те, у которых и здесь и на плоскости земли да овцы ходят тысячными отарами, и то ни клочка своей земли не уступают другим. Даже за деньги! А ты так легко готов избавиться от нее? Не хочу обидеть, но если б ты ее своим горбом натаскал, ты бы знал ей цену! — И, в сердцах дернув коня за повод, зашагал дальше.

Некоторое время все шли молча. Потом заговорил Виты.

— Мне понятны твои слова, — сказал он, — но и ты пойми: она мне отболела…

Калой молчал.

— Люди вечно мучаются здесь и мучают землю. Стараются надточать ее. А она не бешмет. Народ прибавляется, а она нет. — Он окинул взглядом горы, словно сверяя с ними свои мысли. — Каждый род топчется вокруг своих камней, вокруг башни, вокруг своей беды… — И, подумав, закончил: — А мы, рабочие — тоже род! Большой! Только другой. Едим то, что дает умение вот этих рук. Живем дружно, не завидуя. Делить нам нечего. Но тоже думаем, как сделать жизнь лучше. Только не в одиночку, а все вместе… для всех. Увидишь моих друзей — узнаешь. Я так понимаю: когда человек прирастает к своей земле, он скорее похож на раба, чем мы.

Калой никогда не спорил, не имея своей твердой мысли. А рассуждения Виты были не обычные. Тут, прежде чем ответить, нужно было крепко поворочать мозгами.

Но одно стало для него ясно: Виты не просто беглец с этих мест, а хозяин какой-то правды, которую он, Калой, пока не понимал.

За поворотом открылось Дарьяльское ущелье и разлившийся мутный Терек. Сбоку в него врывались зеленые прозрачные волны Амархи. Калой остановился, окинул взглядом простор и, указав на слияние рек, полушутя, полусерьезно закричал:

— Вон твоя, а вот наша жизнь!.. Она хоть и не такая глубокая, но зато чище! — И ветер унес назад, в ущелье, его веселый раскатистый смех.

Вечерело, когда они подходили к Владикавказу, внезапно издали донесся могучий, протяжный вой. Женщины, которые первый раз в жизни шли в город, остановились, оцепенев от страха. Среди бесчисленного множества крыш, утопавших в золотистой листве садов, их поразил гигантский столб, одним концом упиравшийся в самое небо. От него и шли эти страшные звуки.

Охваченные ужасом женщины кинулись друг к другу.

— Сармак! [127] Сармак — дракон, смерч (инг.). — закричала Дали, задрожав. — Стойте! Стойте!

А чудовищный вой повторился с новой силой.

Сказки далекого детства о неведомых странах, одноглазых вамполах и кровожадных сармаках, которые в долгие зимние вечера, сидя рядом с матерью у очага или лежа под теплой овчиной, они слушали с замиранием сердца, теперь мгновенно ожили в памяти и приняли угрожающие очертания страшного столба и его голоса. Им казалось, что чудовище движется на них.

Калой и Виты оглянулись. Сначала они не поняли, что привело их жен в такое смятение, что они готовы броситься бежать. А когда догадались, много было смеха.

Виты рассказал женщинам, что это не сармак, а кирпичная труба и рев — это просто гудок завода, который зовет людей на работу.

В город вошли, когда стемнело. У подъездов домов в фонарях зажигались керосиновые лампы. Перекрестки освещались бело-синим пламенем газовых фонарей. Изредка проезжали фаэтоны, на которых сидели люди в пышных нарядах.

Виты и Калою все это было не в новинку. Но жены их удивлялись на каждом шагу.

Виты снимал комнату в просторном дворе, который со всех сторон был окружен ветхими постройками под одной черепичной крышей. В этом приземистом сарае с подслеповатыми окнами жили мелкие служащие, лоточники, рабочие, — словом, все те, кого называли простонародьем. Двор был грязный, с вонючей помойной ямой и мусорниками, из-под которых сбегал на улицу ручей нечистот. Возле каждой квартиры горбились кучи дров. На веревках висело серое тряпье.

Комната у Виты была небольшая. Кровать, пара табуреток, стол — это все, что в ней стояло, если не считать большой русской печки, занимавшей чуть ли не половину помещения. Сняв вьюки и поставив лошадей под навес, Калой и Виты вернулись в дом. Женщины торопились навести порядок, раскладывали привезенные вещи.

Виты стеснялся своего жилья и все время напоминал о том, что он уже облюбовал на окраине маленький домик с отдельным двором, который ему скоро удастся купить.

Наутро Калой и Дали отправились на базар, Виты ушел на работу, а Матас осталась дома. Виты предупредил, что позовет нескольких товарищей, и ей надо приготовиться к встрече.

Когда в конце дня он с вином и сладостями вернулся домой, его еще на улице соседки встретили поздравлениями. Матас успела понравиться всем. И действительно, подойдя к своему крыльцу, Виты сам от удивления остановился. Жилье его так преобразилось, что ему показалось, будто он попал не к себе. Перед домом было подметено, комната снаружи и внутри выбелена. Полы выскоблены. Над прибранной кроватью на стене висел трехцветный узорный войлок. Плита сверкала кастрюлями с готовой едой. Стекла окон и лампы сияли невиданной чистотой.

— Да когда ты все это? — невольно воскликнул Виты.

— Тут и делать-то нечего было… — смутилась Матас. — Вот и сижу сложа руки.

— Как давно ты должна была быть здесь! — негромко воскликнул Виты.

Матас смутилась, вспыхнула оттого, что он так оценил ее простой женский труд. Она даже стала молодой и красивой, словно ей было ровно вполовину меньше лет. Виты положил покупки на стол, подошел к ней. Первый раз в жизни Матас обнял мужчина.