Идрис Базоркин - Из тьмы веков

«Дурак я! — клял себя в душе Чаборз. — Чего я расхвастался! Теперь хочешь не хочешь — отдавай своим! Вон как вылупились…»

И действительно, радость бедных родственников Чаборза вылезла наружу. Большинство из них хорошо понимали, что Чаборз вовсе не собирался никому помогать, а просто попался на слове. И втайне они от души благодарили Калоя за его мудрую речь.

Так и пришлось Чаборзу, потемнев от злости, уехать из Эги-аула ни с чем да еще выручать своих односельчан.

Ненависть к этим беднякам, у которых вечно чего-то не хватает и которые всегда зарятся на его добро, душила его, но он учился владеть собой. Без них ему тоже никак нельзя было обойтись.

То, что Калой и его друзья поделили стадо Чаборза, конечно, помогло жителям двух соседних аулов. Многим эта поддержка сохранила жизнь. Но голод и мор свирепствовали в горах и косили людей. Болезнь желудка валила с ног целые семьи. И, по обычаю далекой древности, они еще при жизни уходили в свои родовые надземные усыпальницы и умирали там или возвращались, когда болезнь проходила. Родственники носили им туда воду, пищу. Посуда и самые нужные вещи, которые они брали с собой, оставались там навсегда. Мертвых никто не тревожил. Они навечно застывали так, как их настигла смерть. Умирала мать, склонившаяся над люлькой, умирал младенец под пустой грудью. И никто уже не касался их. Горный ветер превращал трупы в мумии. Недаром мертвеца ингуши называют «дака» — сухой.

Еще задолго до наступления весны прямо из-под снега люди начали выкапывать корни черемши с крохотными нежными ростками. Они ели их и протирали ими кровоточившие десны. Кое-кому помогли зерном родственники, жившие на равнине. А с первой травой стали прибавлять молока уцелевшие коровы. Но болезнь не утихала, потому что не только дети, но и взрослые ели без разбору все, что пробивалось из земли. Слух о «чуме» в горах дошел до начальства, вызвал страх в городах, в станицах.

И было решено выставить заслоны на выходах из ущелий. Туда никого не впускали и не выпускали оттуда. Черные флаги на высоких шестах кордонов и политые известью тропы наводили ужас на тех, кто проезжал мимо этих мест. Горы для их обитателей стали каменной западней.

Но долго так продолжаться не могло. Весть о том, что их сородичи обречены на смерть, облетела плоскостные аулы, вызвала волнение. Даже те, которым некому было помогать, не оставались равнодушными. Ведь многие из них после пахоты отгоняли своих лошадей на отдых в горы.

Администрации пришлось пойти на уступки. Она разрешила прогонять скот и перевозить муку и зерно в аулы. Однако обратно по-прежнему не выпускала никого.

Вскоре после того, как была роздана чаборзовская скотина, у Калоя снова собрались его друзья.

— Когда родник кончается, ручей не течет! — начал Калой.

— Что, понравилось за добычей ходить? — засмеялся Иналук.

— Нет, Иналук, — ответил Калой. — Мне очень нравится, как пахнет свежая земля, нравится взять ее на ладонь, посмотреть, созрела она для хлеба или нет, нравится зерно с тока переносить в кладовые… Но что делать, когда нет ничего?.. Да разве я о себе? Мы-то с вами как-нибудь обойдемся. А вдовы, сироты?.. Сколько их у нас теперь!.. — Он помолчал. — Конечно, и самому нужно, а где взять… Бывает, что человек повиснет над, бездной, и кажется: конец… Но вдруг под ногой уступ… Обопрется, передохнет и выкарабкается. Так и наши сейчас… Кому сахь [115] Сахь — сыпучая мера, равная пяти пригоршням. муки, кому коза, если не корова, достанется — и семья спасена. А нет, — значит, конец… И думаю я: хотим не хотим, волки, а нужно в седла. Бедных разорять не будем. У них у самих ничего нет. А у тех, которые имеют, «займем». С них не убудет! Как думаете?

Друзья поддержали его.

С этого дня водил Калой своих «волков» на добычу через хребты и ущелья. Приводили они коров, лошадей, быков. Знали, кому нечем детей кормить, кому не на что зерно выменять, и понемногу раздавали добытое людям.

Придут ночью, вызовут во двор вдову и скажут ей:

— Бери, мать, корову. Свою в городе на зерно выменяй, а эту держи дома, чтоб молоко было детям.

— Да что вы! Мне не за что купить ее! — взмолится та.

А когда объяснят, что им ничего не надо, в удивлении поглядит им вслед, помолится.

Думали Калой и его товарищи, что это только они так промышляют. Но горные тропы свели их с другими людьми, и поняли они, что многих признак смерти выгнал на большую дорогу.

Помощи неоткуда было ждать.

Как-то уже по весне, когда горы покрылись нежной зеленью, а деревья алычи стояли белые, как девушки на свадьбе, рассвет застал их на пути из набега. Чтобы не гнать добычу на виду у всех, Калой отпустил друзей, а сам с Иналуком свернул в сторону и загнал скотину на соседний хутор, где вымерли и разбрелись все жители, кроме одной семьи, в которой тоже недавно похоронили хозяина.

Это была семья Дали — помощницы жреца, певицы солнцу.

Их встретила еще не старая женщина — мать Дали — Зайдат. В ее больших светло-карих глазах застыло горе.

Она указала молодым людям на кунацкую, а сама пошла отдаивать коров, которых они пригнали. Калой и Иналук стояли еще во дворе, когда из башни вышла Дали, поздоровалась с ними.

— Что же вы тут стоите? Заходите в комнату! — предложила она.

Молодые люди колебались.

— Вы думаете, нет отца, так вас и принять некому будет?.. — скрывая в улыбке скорбь и набежавшие слезы, сказала Дали, как и мать приглашая их в кунацкую.

— Ладно, — согласился Иналук, — ты не думай, что мы вас сторонимся. У нас мужские дела, о которых надо было поговорить… Куда бы поставить коней?..

— Идите. Все будет сделано, — деловито сказала Дали и проводила их в дом.

В комнате, в которую они вошли, видно, никто не жил. Стены были украшены войлочными коврами. На нарах тоже лежали войлоки. В углу была горка запасных тюфяков и одеял. Но было здесь холодно, как в подземелье.

Иналук подошел к окну.

— Сноровистая! — воскликнул он. — Погляди!

Дали уже расседлала лошадей, протерла спины куском потника и повела их в конюшню. Во дворе застучал топор. Иналук и Калой отошли от окна. Дали могла увидеть, что они наблюдают за ней.

— Огонь-девка! — заключил Иналук, поеживаясь от холода.

Дали внесла в комнату маленькую железную печурку, которая была уже убрана в клеть до зимы и смазана салом. Ловко поставив ее на место и установив трубы, она зажгла смолистые сосновые дрова, которые вспыхнули как порох. От печки повалил чад.

— Вы уж извините… Это сейчас пройдет, — сказала она и вышла, оставив двери открытыми.

Печурка с боков накалилась докрасна.

Дали предложила гостям умыться. А через некоторое время подала мясо, галушки вместо хлеба и стопку лепешек с творогом…