Николай Рогаль - На восходе солнца

В декабре тысяча девятьсот семнадцатого года поезда ходили редко. Сборный поезд № 507, составленный большей частью из старых двухосных вагонов, емкость которых со времени русско-японской войны определялась известным выражением «сорок человек, восемь лошадей», с трудом пробивался по Амурской дороге.

Кто только не ехал тогда в переполненных донельзя вагонах, грязных, прокуренных, с устоявшимся запахом табака, давно не мытого человеческого тела, тухлой рыбы и карболки: солдаты с фронта, моряки с Балтики, бойкие амурские крестьянки, молчаливые забайкальцы, потревоженные революцией купцы, переодетые царские офицеры. Одни спешили домой, другие пробирались поближе к границе.

Поезд медленно полз между сопок. Ветер выдувал снег из желтых дубняков и заносил выемки. Пронзительно визжали колеса.

Паровоз, охая, втаскивал состав на подъем и потом долго и тревожно гудел, не в силах сдержать напор вагонов, идущих под уклон: тормоза не держали. Да и не было в то время исправных тормозов.

Одного подъема паровоз не взял. Он натужно попыхтел, изрыгая черно-ржавый дым, но тщетно: поезд остановился в выемке, скрипя, откатился немного назад и стал уже окончательно.

Из смежных вагонов спрыгнули на снег матрос Логунов и солдат Приходько. Оба поглядели по сторонам, но никаких строений вблизи не обнаружили: стояли среди перегона.

Они сошлись у паровоза, окинули один другого дружелюбным взглядом.

— Стоим, а?

Пожилой усатый машинист, услышав голоса, свесился из будки.

Приходько позвенел котелком.

— Гаврила, будь другом. Отпусти кипяточку.

— Кипятку нет.

— Жалко?

— Не в том дело. Дрова кончились.

Логунов протяжно свистнул.

— Надолго стали?

Машинист с тоской поглядел на небо, на припорошенные снежком рельсы впереди. Сказал с досадой и раздражением:

— А вот резервный паровоз придет. Может, к вечеру, а то и завтра.

С обеих сторон к железнодорожному полотну подступал не тронутый еще лес: белоствольные березы, осинник небольшими рощицами, по увалам — дубняк с неопавшей сухой листвой, одиночные липы и клены. Неширокая просека впереди, на закруглении, казалось, вовсе сходила на нет, и обе стены леса там сомкнулись, преградив поезду путь.

— Чудн о ! — воскликнул Приходько. — В лесу стоим — и без дров. Тьфу...

— А ведь верно, браток! — поддержал Логунов.

Через минуту они стучались в двери теплушек:

— Эй, у кого пилы, топоры — выходи!

Перебрасываясь шутками, смеясь, люди протаптывали в снегу тропу от паровоза к ближней рощице. В морозной тишине далеко разносились их голоса.

Вспорхнул и перелетел подальше житель этих мест — пестро-серый поползень. Усевшись удобно на дереве, он оглянулся, затем деловито застучал клювом по шершавой ребристой коре. Из дупла черной березы, заметно возвышавшейся над другими деревьями, высунулась кругловатая мордочка летяги и тут же спряталась. Подошедший Приходько стукнул обухом топора по стволу; дерево до самой вершины протестующе загудело. С нижних ветвей на солдата посыпался иней.

Приходько скинул шинель, поплевал на руки. Размахнувшись, он сразу вогнал топор на полчетверти в мерзлый ствол застонавшего дерева. Полетела щепа.

Дерево, зашумев вершиной, мягко ухнуло, зарылось в снег.

— Э-ге-ге! Гляди-ка — зверь!

Летяга, еще до того как падающее дерево коснулось земли, оттолкнулась от него, косым обрезком паруса пронеслась над головами людей, ухватилась цепкими лапами за гладкую кору соседней березы и мигом взобралась к вершине. Там зверек сжался в комочек, прильнул дрожащим от ужаса телом к шатким, колеблющимся ветвям, хотел затаиться и переждать. Но уже человек двадцать, рассыпавшись цепью, увязая по колени в снегу, крича и улюлюкая, окружили дерево.

— Шест надо. Шестом сковырнем ее в два счета, — суетясь, предложил кто-то.

Несколько человек кинулось рубить подходящий для этого осинник. Остальные топтались вокруг дерева, возбужденно переговариваясь.

Летяга, улучив момент, бесшумно спланировала в сторону открытой поляны, где не было людей. Все сразу кинулись ей наперерез. Тогда зверек на лету изменил направление и дотянулся до чащи, вырвавшись благодаря этому маневру из опасного окружения. Среди деревьев еще два-три раза мелькнуло его распластанное дымчато-серое тело и пропало, не оставив даже следа на снегу.

— Ушла-таки. Ну, молодец! — громко и одобрительно сказал Савчук — высокий, могучего сложения человек в офицерской шинели без погон. Он только что подошел, видел все со стороны. — Теперь не догнать.

Матрос, помахивая топором, обрубал сучья.

— Эй, работнички! За простой денег не платим, — весело скалясь, крикнул он.

Завизжала пила. Дружный перестук топоров откликнулся эхом в чаще.

— Вот эта чурочка по мне. В самый раз, — сказал Савчук, когда пильщики откряжевали толстую комлевую часть поваленного дерева.

Он приподнял кряж за один конец, поставил его на попа, чуть нагнулся и ловким слитным движением рук и всего напружинившегося корпуса легко вскинул чурку себе на плечо. Твердо зашагал по тропе к паровозу. Встречные сторонились, уступали дорогу.

Повеселевший машинист суетился возле паровоза, что-то подвинчивал, подкручивал. Его помощник и кочегар грузили заготовленный швырок на тендер.

Часть пассажиров осталась в вагонах, шипя и шушукаясь.

Логунов мимоходом распахнул одну дверь, вгляделся:

— А, бела кость! На дармовщину проехать метите, господа почтенные?

Повернулся и пошел прочь. За спиной у него явственно прозвучало:

— Хамье!

Матрос одним прыжком вернулся к дверям.

— Кто гавкнул?

Молчание. Острые ненавидящие взгляды.

— У, сучье племя! — Логунов с силой захлопнул ржавую дверь и пошел в лес за очередной ношей.

К вечеру паровоз поднял пары, и поезд тронулся.

Сопки за окном вагона сменились унылыми кочковатыми марями с блеклой травой поверх снега, худосочными березняками и редкими дубовыми рощами. Мелькали станции: Тихонькая, Ин, Волочаевка — глухие, безвестные места.

Случайная остановка встряхнула людей, перемешала, сгруппировала наново: два лагеря оказались в поезде, как и во всей стране. Но вряд ли кто знал тогда, что пути пассажиров еще не раз скрестятся, и кровь ляжет между ними, и не один сложит голову в этом далеком краю.