Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

Мать схватила ее за плечи, припала мокрым от слез лицом к груди, горячо, несвязно зашептала испуганным голосом:

— Брось ты, брось, милая, брось! К добру это не приведет. Сгниешь в расцвете лет в тюрьме, на каторге. Зачахнешь. Ведь ты у меня еще ребенок.

— Да откуда ты взяла все это? Зачем?..

Мать прервала Веру. Подняв красные заплаканные глаза, она задыхающимся голосом заговорила:

— Я знаю. Я все знаю, Верочка. Есть добрые люди. Они сказали. А вот ты, дочь родная, тайком от матери связалась бог знает с кем и чуть не угодила за решетку.

Вера кинулась к окну. «Добрые люди! Я бы их!..» Резко повернулась к матери:

— Ну, и что они рассказали? Ведь это все вздор, болтовня!

Любовь Семеновна медленно покачала головой.

— Нет, не вздор. Я знаю и знала всегда больше, чем ты думаешь. Ты должна прекратить все это.

Она тяжело поднялась, взяла Веру за подбородок, с упреком посмотрела ей в глаза.

— Зачем ты скрываешь от меня? Я же все знаю. Все эти разговоры ваши о народном деле — только молодая, глупая кровь. А попадешься сейчас и пропадешь на всю жизнь. Будешь каяться, да поздно. Это я тебе говорю, твоя мать!

Вера с трудом отвела растерянный взгляд. «Кто мог сообщить, зачем? Как успокоить? Ведь нельзя, нельзя говорить правду». Обняла ее порывисто за шею.

— Но нельзя же так, мама! Мало ли что могут наговорить...

Любовь Семеновна расцепила Верины руки, отвела их в стороны.

— Ты меня не любишь. Это тебе дороже меня, матери! А мне, ты понимаешь! — выкрикнула она, — мне, — прошептала вдруг увядшим голосом, — мою дочь, моего ребенка никто не заменит. И ради матери ты все должна бросить... Если, конечно, любишь. Должна бросить. Слышишь?

Любовь Семеновна всхлипнула, комкая в дрожащих пальцах мокрый платок. Спина у нее жалко сгорбилась. У Веры вдруг подступил к горлу вязкий комок.

— Но, мамочка, откуда ты взяла, что я не люблю тебя? — гладя по голове Любовь Семеновну, быстро заговорила она. — Я всегда любила и буду тебя любить. Ведь ты у меня единственная! Не знаю, кто тебя так напугал? Ну, успокойся, — и поцеловала заплаканные глаза, соленые щеки.

— Почему ты не хочешь сказать правду? — устало произнесла мать. — Разве у тебя уже есть от меня секреты? Разве ты боишься меня?

Вера чувствовала, что еще мгновение, и она не сдержится, разрыдается от жалости к матери, оттого, что никак не сможет объяснить ей, почему для нее всего дороже то дело, которым занята она теперь в Петрограде, оттого, что ее, совсем как в детстве, обманули, вызывая сюда.

И тут произошло неожиданное, самое тяжелое.

Любовь Семеновна вдруг опустилась перед ней на колени, грузная, постаревшая, и хриплым голосом воскликнула:

— Верочка! Верочка! Слушай меня! Я тебя умоляю! Вот видишь, я на коленях! Никого, кроме бога, не молила, а тебя, дочь, молю: брось, брось, не губи себя! Памятью отца заклинаю! Он мне этого никогда не простит!

Вера взяла мать-под руки. Пыталась поднять ее с коленей, но не могла. Судорожно гладила по голове, что-то бормотала. Налила из графина воды и поднесла к ее губам, но Любовь Семеновна отстранила стакан, расплескав воду. Она ждала, когда Вера поймет, покается во всем. Но Вера, кусая губы, стояла рядом и ничего не говорила. Ее душили слезы.

— Господи, зачем я бьюсь, стараюсь! Зачем все это? — обводя руками комнату, выкрикнула мать и забилась в плаче. — Ведь все это для тебя, ты у меня единственная, больше нет никого.

Вера встрепенулась, гневно взглянула на Любовь Семеновну.

— Зачем ты так говоришь, мама! Мне ничего этого не надо. Ни денег, ни дома. Ты можешь не биться, не стараться. Я совсем по-другому представляю жизнь. Единственно, о чем я прошу тебя, — успокойся.

Любовь Семеновна подняла на нее непонимающие, жалкие глаза.

— Да, это все то же самое. Они научили тебя этому, — тяжело поднимаясь, проговорила она. — Все-таки ты сказала...

Потом, разбитая, Любовь Семеновна сидела на кровати и, утирая платком припухшие глаза, говорила о том, что она сама во всем виновата. Она позволяла Вере слушать рассуждения Юлия Вениаминовича, она не запрещала ей читать книги, которые давал он. И вот к чему все это привело.

Поздно ночью, когда хриплые стенные часы пробили три раза, ушла Любовь Семеновна к себе.

Заложив за голову руки, Вера долго смотрела в темный потолок. «Кто же так сделал? Кто? И зачем? Кто мог знать? Только Лена. Наверное, Лена... Но нельзя же так!»

Через пять дней Вера уезжала из Вятки. Мать, тихая, закутанная в серый пуховый платок, старящий ее, утирала набухшие от слез веки, поправляя на Вере шарфик.

— Не плачьте, Любовь Семеновна, не плачьте. Это молодое вино. Еще перебродится, — бодровато басил Федоров. — Кто не бурлил в молодости!

Вера целовала мать и ничего не говорила. Она знала, что слова Федорова не сбудутся, но не спорила. Зачем расстраивать маму?

Сразу же с поезда отправилась к Лене. Дома подруги не оказалось. На курсах сказали, что Круглова должна быть в столовой.

В подвальном мрачноватом зале высокий студент без шапки, запустив пятерню в огненные лохмы, кричал:

— Дайте хоть чаю с хлебом! Вы что, уж совсем ничего не понимаете? — и выразительно стучал по деревянной перегородке.

Кухонная прислуга и пять курсисток-раздатчиц сидели за столом, сложив напоказ руки.

— Мы бастуем, — услышала Вера голос Лены.

Лавка и раздаточное окно были заперты, на столах громоздились стулья.

— Мы бастуем, — повторяли курсистки.

У Веры вдруг пропала злость на Лену. Она отозвала ее.

— Значит, поддерживаете забастовку?

— А все бастуют. В Кронштадте казнили шестерых матросов, и мы тоже решили бастовать, — внимательно разглядывая Верино лицо, словно пытаясь догадаться по его выражению о результатах поездки, сказала Лена.

— Это очень хорошо, Леночка. Я тебя поздравляю с забастовкой. Но вот что: если ты устроила мне турне в Вятку, то знай, что мне оно обошлось страшно дорого. Ты понимаешь, почему?

Лена подняла на Веру свои безоблачные глаза. Ничего не надо было говорить. Вера поняла, что это сделала она, Лена Круглова, невесть что вообразившая и решившая вызовом спасти ее от ареста.

После дежурства Сергей держался подчеркнуто сухо. Как будто она была виновата во всем, а не он. Вера старалась относиться к нему так же, как до той встречи, ровно, но это никак не удавалось. В словах сквозил непроизвольный холодок.

В этот день Бородин влетел в студенческую столовую взъерошенный, возбужденный. Сдвинув на затылок фуражку, присел напротив.

— Погода сегодня чудесная. Пойдем на улицу!

Вера скатала из хлебного мякиша шарик...

— Если вам надо что-то сказать, говорите, Сергей.

Бородин упрямо мотнул головой, побарабанил пальцами о стол.