Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

Как раз напротив Филиппа мотоциклет зачихал. Мишка подошел к Филиппу, на ходу доставая кисет.

— Ух ты, дьявол! Как от тебя тащит, — восхитился он, — что это ты так расфуфырился?

— Да так, — небрежно сказал Филипп, — побриться заходил.

Мишка потер подбородок: у него бороды пока не предполагалось,

— Нога-то как?

— Ничего, шевелится, — ответил Филипп. Теперь все спрашивали его про ногу, даже не очень знакомые. Из-за выстрела в типографии он стал даже известным.

— Ты меня подтолкни немного, — попросил Мишка. — А то он у меня нравный стал. Да и то ведь поймешь его: кажинный день туда-сюда, туда-сюда. Такого ни одна лошадь не выдержит. А он терпит.

О своем «Индиане» Шуткин мог говорить долго.

— Ну, так толкнешь? Толкни, чего тебе стоит?

Филипп колебался. Вдруг в это время Антонида выскочит из типографии?

— А нога? — сказал он.

— Ну, немножко.

Филипп не любил себя за то, что очень легко поддавался уговорам. «Надо бы сказать: нога ноет невтерпеж», но он сунул шашку под мышку и стал подталкивать мотоциклет. Потом пришлось бежать. Мишка, широко расставив ноги, ехал по санной колее, а Филипп бежал по сумету. Наконец, «Индиан» свирепо затарахтел и, обдав его керосинной вонью, рванулся сам.

Отряхнув руки, Филипп распрямился и встретился взглядом с яркоглазой Антонидой. Она беспечно размахивала бельевой корзиной и смотрела на него.

— Ты чего здесь? — спросила она.

— Так. Подышать вышел.

— Нога-то не болит?

— Не.

— А погода располагает погулять, — и крутнула корзиной. — Белье выстиранное вот господам Зоновым еще до работы носила. А они, жадины, мне как в старо время отвалили. Да я сказала, чтоб добавляли, а то мы с мамой больше не станем стирать. А они еще: охо-хо, вот деньки настали, прачки даже грубят. Ну, правильно ведь я их обрезала?

— Правильно — похвалил Филипп.

Так с корзиной они и шли. Антонида вытащила из кармана горсть кедровых орехов.

— На-ка, погрызи. А я теперь буржуев вовсе не боюсь.

— Ты смелая, — усмехнулся Филипп.

Она повернула к нему недоуменное румяное лицо: наивный рот бараночкой, щеки тугие блестят.

— Что, не веришь?

Она была такой понятной, что Филиппу казалось, будто давным-давно знает ее, всю ее незатейливую жизнь. С такими разговор льется, как вода под горку.

Когда Филипп возвращался с фронта, охряного казенного цвета вокзалы встречали прохарчившихся солдат жидкими супцами из сушеных судачков да гамом митингов с ораторами от разных партий.

А на вагонной крыше, коротая время, слушал он байки рыжего туляка Ведерникова о мгновенных постельных победах. Ведерников, пуча бесстыжие глаза, наставлял, что главное в таких делах нахальство и упорство.

Может, это было и правдой. Филиппу с ухаживаниями никогда не везло. Сейчас он вдруг вспомнил ведерниковские наставления, покосился на Антониду. Она тоже взглянула на него и заулыбалась. Наверное, и с парнем-то по улице шла в самый первый раз. II была счастлива.

— Ну расскажи чего-нибудь, — потребовала она. — Идешь, как бирюк, и молчишь. Разве так ходят?

Видимо, она знала, что не так надо «ходить».

— О чем я тебе расскажу-то?

— Я не знаю. Ты уж сам...

— Вот видишь ту церкву?

Она подняла наивный взгляд. Филипп быстро нагнулся и чмокнул ее в щеку.

Она вывернулась, поправила платок и наставительно сказала:

— Ну, ты чего это? С первого раза и целоваться. Нельзя так.

Филипп нахмурился.

— Ну, я пошел тогда.

У Антониды лицо стало жалким. Покрутив каблуком подшитого валенка лунку в снегу, она проговорила:

— Ты со всеми так сразу и целуешься?

Филиппу стало неловко, но он сказал с лихостью опытного ухаживателя:

— Всяко бывает.

— Ну, ты и ухорез, — не то с похвалой, не то с осуждением сказала Антонида. — У меня вот отец таковский, а сам маму колотит. А свою бабу бить — все равно что по кулю с мукой: всю хорошую муку выколотишь, а отруби останутся, — и вздохнула. — А теперь он еще пуще злится. Завод закрылся. Вот он без работы сидит, вас, большевиков, на чем свет стоит ругает...

Филиппу вдруг захотелось рассказать о своем отце. Он запомнился худым согнутым человеком, который пил и умилялся тем, что ждет его скорая погибель. Он возил из города на реку Вятку снег в огромных прутяных плетюхах.

Мосластая старая кобыла Синюха с выпирающими, как гармонные мехи, ребрами по-собачьи ходила за отцом. Он всегда припасал для нее корки хлеба.

Когда отец занемог совсем, он сполз все-таки с топчана и прибрел попрощаться с Синюхой до того, как Филипп отведет лошадь хозяину. Филипп сам видел это. Отец погладил Синюху по холке, сунул в отвисшую губу корку хлеба. И тут лошадь уткнулась ему мордой в грудь, и сливину глаза омыла слеза. Филиппа всегда трогала Синюхина преданность, и он рассказывал об этом.

Под колокольный звон соседней церквушки угас день. Они добрели до Антонидиного дома. Филипп, прощаясь, стиснул твердую руку девушки.

— Больно?

— Больно.

— А что не кричишь?

— Не хочу, — непонятно взглянув на него, ответила Антонида.

Он наклонился и ткнулся губами в полушалок.

— Ой, лихо мне! Ты даже ничего не говорил и сразу... — проворно, как тогда, вывернувшись из его рук, сказала Антонида. — Другие вон по году ходят до того, как целуются, а ты, — и вдруг, обхватив рукой Филиппову шею, обожгла его губы быстрым поцелуем, потом вырвалась и легко, бесшумно взбежала на крылечко.

Оттуда дразняще мерцали ее глаза.

— В субботу я на уголок приду, — сказал он. — Придешь?

Она кивнула головой.

Вдруг кто-то сзади похлопал его по плечу. Это был совсем незнакомый Филиппу человек с дремучими бровями.

— Вот что, голубь, — сказал он, — если еще раз увижу, что с моей девкой идешь, ходули перебью, не посмотрю, что ты в ремнях. Слышь?

Филипп выдержал его недобрый взгляд.

— Это посмотрим.

— А чо смотреть! — крикнул тот и поднес к носу Филиппа волосатый кулак.

— Видал?

— Видал и ломал, — свирепея, крикнул Филипп.

Разговор с отцом Антониды испортил настроение. Но потом огорчение рассеялось. Филипп дома, лежа в кровати, смотрел в низкий потолок и удивлялся тому, до чего забавной бывает жизнь. Почти совсем незнакомая девчонка вдруг непрошенно вошла в его думы, стала первым человеком, заслонила недосягаемую Ольгу Жогину. И совсем ведь простая девчонка, а из-за нее никак не спалось. «Надо волосы дыбом иметь, чтобы так-то скоро окрутиться» — подумал он.

Днем весело клевала снег сбегающая по сосулькам капель. Теплынь такая, что хоть сбрасывай папаху, но по утрам артачился март, спорил мороз с весной, а в северных затенях и днем вымещал свою злость.