Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

— И ты, старый, узнал меня, — обрадованно потрепал его Петр за уши. — Я ведь тебя еще щенком помню. Ну, пойдем, Филипп!

В доме было все таким, каким бывает в обычных деревенских избах: широкие лавки вдоль стен, полати, корчаги с водой в кути, сарайный сумрак. Только застекленный буфет да стулья говорили о том, что люди живут зажиточные.

Мать суетливо щепала лучину, вздувала в печи огонь. Отбежав от шестка, смотрела на Петра.

— Забыл ты нас совсем, Петенька. Забыл.

Петр думал о том, что скажет матери о Лизе, когда все уснут. На людях об этом говорить не хотелось.

— Ну что ты, мама, — разводя руками, оправдывался Капустин. — Теперь не до поездок, вот по пути случайно завернули.

— Ты уж, бают, больно вкруте приступаешь. Поостерегся бы маненько. Народ ныне вон какой!

— Ничего, ничего, — стаскивая скрипящую, как крепкий капустный вилок, кожанку, успокаивал ее Петр. — Это вот товарищ мой, Филипп. Он тоже сказать может: все у нас хорошо.

Петр был в, заношенном, с ряской на рукавах пиджаке, мать сразу это заметила.

— Обносился, жданой. Похудел-то как и вырос вроде.

В длинной комнате с огромным, как в солдатской столовой, столом, восхитившим Филиппа, около бюро с башенками колдовал над счетами сухотелый, птичьего склада старик в засаленных, потрескавшихся, как земля в зной, валенках. Он чем-то неуловимо был похож на Петра.

Старик снял оловянные очки, негостеприимно спросил:

— Пожаловал все-таки? Ну, здорово!

— Здравствуй, — сказал Капустин, и у него еще больше обтянулись скулы, глаза сделались колючими.

— С плохим али добрым пожаловал? — подходя шаркающим ревматическим шагом, сказал старик. — Давно не был, так, поди, с добром приехал?

Да, он был совсем как Петр, такие же упрямые брови, прядь волос и подбородок, наверное, такой же, клином. Но его закрывала борода.

— А вас как зовут-величают? — неожиданно метнул он взгляд в сторону Филиппа.

— Спартак его зовут, — сказал почему-то Капустин.

— Жид али немец?

— Человек, — обиженно ответил Филипп.

Мать бесшумно расстелила на столе скатерть, носила то чарушу с нарезанным хлебом, то плошку с растопленным маслом, то блюдо щей, словно спешила отвлечь мужчин от чего-то.

— Ну ладно, поешьте исплататоровых щей, — пригласил старик.

Петр запальчиво вскинул голову.

— Я мать хотел увидеть.

— Не слушай его, Петенька, — клушей кинулась мать. — И вы, Филиппушко, садитесь. Вот яишенка, сметанка, маслице. Жалко Афонюшки нет жданого. Где-то в Орлове мается, комиссарит. А то бы вместе повидались.

Петр ел мало и торопливо. После еды мать хотела отправить их спать по крутой лесенке на второй этаж, куда вход закрывался западней, но старик опять задиристо бросил сыну:

— Вот я что понять тщуся, Петр Павлович, пошто хороших-то хозяев зорите? А-а? Всех умельных хозяев под корень!

— Это кто умельные?

— Да вон у Нелюбина лавку отобрали, рогожное дело у Федора Хрисанфовича отняли.

— Вон ты кого считаешь хорошими хозяевами! А по-нашему это мироеды, капиталистики! — ответил внешне спокойно Петр,

Только под тонкой кожей на скулах шевельнулись желваки.

Скрипнула дверь, и через порог шагнул одышливый мужик с белым, будто из теста, лицом, брюхо ковригой. Поклонившись, он тихо сел в заднем сумрачном углу, ухватил пальцами большую, как горошина, бородавку на щеке.

— Ох, сну нету. Думаю, кто это подкатил. Уж не Петруша ли. Зашел вот.

— Вот он мироед-от, явился, — с веселой злостью крикнул старик и хохотнул. — Ты, говорят, Федор Хрисанфович, мироед?

— Мироед, мироед я, — согласился тот вялым голосом.

Филиппа начинала злить задиристая крикливость старика Капустина. Каверзный. Еще попортит кровь.

— Вишь, Федор Хрисанфович, последыш-то у меня какой. И Мишка такой же был, царство ему небесное. И Афанасий такой. А из чего чего вышло? Сам не знаю. Зря, наверное, учил. Думал, грамотным легче считать будет, когда за прилавок станут, когда годики меня согнут. А они нос в сторону от торговли. Далеко яблоко от яблони укатилось, далеко.

Петр со скукой поглядывал через окошко в черноту ночи. Пропадало светлое легкое настроение. Филипп удивлялся толщине стен: как крепость, пушкой не пробьешь, и думал, что зря они заехали. Время шло томительно. И вроде нельзя оборвать старика: в гостях за столом сидят, угощаются.

Мать с болью и страхом смотрела на Петра, пыталась усовестить мужа:

— Что уж ты при гостях-то?

Но тот цыкнул на нее, и она послушно отошла.

Отец, шаркая валенками, подходил к Петру, заглядывал в студеную голубизну глаз, допытывался:

— Так ответьте мне, пошто такой водокрут да раззор идет по земле? Пошто хороших хозяев зорят? Мне самому что, канули годики, как камушки в омут, я скоро для своего последнего дома доски строгать зачну. Пора уж. Трудов жалко.

Петр долго не отвечал. Видимо, не хотелось ему сегодня спорить с отцом, видимо, обо всем этом уже не раз было говорено. Но старик наскакивал, требовал ответа. И сидел тут еще рогожный заводчик Федор Хрисанфович, заведение которого испускало последний дух. Он может иначе понять: нечего Петру и сказать.

— Происходит то, что должно произойти, — глухо сказал Капустин, — экспроприация экспроприаторов. А попросту так: у всех, кто наживался на чужом поте и крови, имущество конфискуется, передается в народную, общую собственность.

Отец как будто этого ответа и ждал, вскинул высохший палец,

— Ну, вот, вот, — схватился он, — лавки у меня, Петр Павлович. Чем я их нажил? Горбом своим. Вот этим горбом, — и ударил себя по худой костлявой спине, к Филиппу повернулся, чтобы он тоже видел, какой у него «горб». — Сколько лет по мелочи щебенькал, съестным с воза на ярманках торговал, игольным товаром. Мерз, как бездомная сука. А копеечку к копеечке клал. Кровные свои, не исплататоровые. А теперь вот на. Все это я отдать буду должон всяким рукосуям, голытьбе. Свое кровное. Контрибуции должен платить.

Петр, рассматривая длинные крепкие пальцы, ответил без запала:

— Не только кровное. Ты работников держал. Ты дороже продавал, чем покупал. Это тоже скрытая эксплуатация.

Старик зафыркал, торопливо заходил по избе, потом сел, сказал спокойнее:

— Ну, все проедите, спустите все наши капиталы, а потом-то как будете жить? Погибнет Россия-то. Голову отрежете, ноги сами отвалятся. Кормить-то кто станет? Неуж те нишшонки, которым все это достанется? Неуж...

Петру, видимо, надоел этот спор. Он встал и, напрасно выглядывая в окно, так же спокойно сказал:

— Россия не погибнет. Россия передовой страной станет. А революция всех должна уравнять, эксплуатацию полностью ликвидировать. — Тон у него был такой, словно он объяснял что-то очень уж простое.