Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

Василию Ивановичу было, видимо, тяжело говорить. Рука невольно сжимала воздух, голос дрогнул.

— Забывать мы про нашего дорогого товарища не имеем таких прав. Но почто я все это? А потому, что Вера Васильевна Зубарева так говаривала нам: подумайте только, какое счастье нам выпало. Сколько людей о революции мечтало, шло за нее под свинец и под дубовую перекладину. А мы дожили до одной революции и будем другую делать — социалистическую. Святое это дело — революция. Она на крови самых верных революционеров поднялась, на самых чистых и честных жизнях взошла. За нашими спинами десятки поколений людей, погибших за революцию.

Лалетин остановился, потянул тугой воротник косоворотки, повторил:

— Так она говаривала. Я почему это вспомнил? А потому, что изволочили мы эти слова — революция, революционер. Все за них уцепились: и кадет, и анархист. И Курилов себя революционером называет.

Я так считаю, что чистым это слово обязаны мы содержать. А такие, как ты, Курилов, что делают? Да такие паскудят, плюют революции в самую душу. Что касаемо тебя: оправдания тебе нету, хоть и в тюрьме сидел. Верно тут сказали: взашей тебя от партии надо. Я вот первый руку подымаю, — и сел с разожженным от волнения лицом.

— Правильно! — звучно ударил чей-то бас.

Филипп шел после собрания и думал о Кузьме Курилове: «Почто он вину-то не может понять? Вот посадить бы его заместо Капустина с отцом Петра да Федором Хрисанфовичем, враз бы уразумел.

Ну, и я тоже не много смыслю. Столь же смыслю. Кто последний речь держит, тот, по-моему, и хорошо говорит. Говорил Дрелевский — верно. Утробин сказал — я подумал — дельно. Надо вот самому понимать. А как такому обучиться?»

Потом Филипп разобиделся вдруг на Лалетина за Спартака. «Наговорил, наговорил, что будто я не так про социализм сказал, а ведь не пояснил тоже. Вот кабы взялся да отвеял из моей головы мякину, да показал, в чем зерно-то? Почто тот социализм хуже?»

Солодянкин был не в силах совладать с напором горьких мыслей и чувств.

В память Филиппа врезался суровый слог мандата:

«Предъявителю сего тов. Филиппу Гурьяновичу Спартаку (Солодянкину) поручается утеснить в занимаемых роскошных помещениях представителя буржуазии, домовладельца Степана Фирсовича Жогина и занять для себя и своей матери две комнаты...»

— Кабы не Жогины, — сказал Филипп, почесав за ухом. Он знал, что Жогины начнут попрекать его обносками и объедками, забранными комнатами. Но не скажешь ведь Трубинскому, что боишься этого? Смехотворная причина для отказа. Трубинский гудел своим низким голосом, втолковывая Филиппу:

— Ну, ты что не рад? Из подвала своего выедешь... Кроме того, нам сейчас обязательно нужно, чтобы ты въехал к Жогиным. Массовое утеснение буржуев начинаем. Если ты не поедешь, остальные могут струсить, скажут: видать, большевики ненадежно держатся, раз сами не едут. А нам, мол, и совсем тихо сидеть надо. Понял политический смысл, а?

Но Филипп все равно не загорался, не радовался.

— Ехать туда — все равно, что без штанов на муравьище садиться, — сказал он.

— Хорошо. Я пошлю с тобой Гырдымова. Он без предрассудков, не то, что ты.

— Это я в один момент, — сказал Гырдымов и даже стал торопить Филиппа.

Жогины занимали верхний этаж. Антон, как будто не впервой ему было выкуривать буржуазию, сразу двинулся в квартиру эконома. Он строго обошел все семь комнат, перепугав своим решительным видом госпожу Жогину, и наконец сказал, притопнув тяжелым сапогом:

— Вот эти вот две комнаты со всеми мебелями передаются товарищу Спартаку, а вы как буржуазные элементы должны неукоснительно отсюда убраться. Ясно?

Жогина на всякий случай взяла на руки пучеглазую собачонку и с любопытством спросила, когда придет сам «товарищ Спартак».

— Вот он, — ткнул пальцем в Филиппа Гырдымов. Выпуклые глаза госпожи Жогиной начали медленно наполняться слезами. Острый, как у стерлядки, носик сморщился.

— Степушка, — всхлипнула она, — нас опять этот несносный Филипп...

Явился Степан Фирсович в мундире с затянутыми серым ситчиком пуговицами. Кивнул головой.

— Чем могу служить?

Антон одобрительно крякнул.

— Неукоснительно отсюдова надо вам выселиться, — мягче уже, чем госпоже Жогиной, сказал он и, протянул мандат. Гырдымов любил, когда ему подчинялись. А Жогин подчинился и орлов на пуговицах затянул ситчиком.

— Ну что ж, — заключил Жогин. — Жизнь — это дьявольский процесс вращения. Не рассчитаешь — и на поворотах может ушибить.

— Оно, конечно, буржуев теперь ушибает, — заметил Антон и так пристально посмотрел в переносицу Жогиной, что она вдруг смолкла и кинулась к зеркалу. Видимо, Гырдымов продолжал читать «Коллекцию господина Флауэра».

— В общем, все ясно, — заключил Антон и пошел обратно в горсовет. Филиппу на лестнице сказал:

— Какого ты лешего с ними лимонничаешь? Злости у тебя нет. Ты им сразу тон задай. Дверь к чертовой матери заколоти.

Но Филиппу злости не хватило. Он ничего не сказал, когда, наливаясь лиловой кровью, Степан Фирсович сам перетащил стоявший, наверное, тыщу лет на этом месте буфет, снял увесистую картину с козлоногим мужиком и красавицей.

«Пусть тащит», — облегченно подумал Филипп.

После картины на стене осталось голубое квадратное, как окошко, пятно. Филипп не стал брать у Жогина ключи, чтобы закрыть дверь. Ушел. Теперь надо было сделать самое трудное: уговорить мать заехать в буржуйскую квартиру.

Когда Филипп злой вернулся сюда вечером, комнаты были пусты. В одной, правда, сиротел кособокий прожженный столик, а в другой было гулко и просторно, как в пустой церкви.

«Буржуи есть буржуи!» — решил он и принялся под стоны госпожи Жогиной заколачивать дверь. Эта работа была ему нужна позарез. Он хотел отвести душу, сорвать досаду, переполнившую грудь. Рассердила и расстроила Филиппа мать.

Он с детства считал ее бойкой и рисковой. В обиду она ни себя, ни его никогда но давала, не боялась даже городовых. Когда Филипп был еще неуклюжим щекастым увальнем и ходил в долгополой, сшитой на вырост лопотине, имелась у них корова. Из-за этой коровы Беляны Филипп перенес множество страданий.

С Беляной он обязательно попадал на глаза городовому. Тот ударял по костистому хребту коровы ножнами шашки и гнал ее в участок, наставительно говоря плетущемуся сзади Филиппу:

— Пущай матерь рубель несет.

— Где я возьму рубель? — хныкал Филипп. Но городового это не трогало.

Маня-бой поспевала вовремя. Тесня городового, она кричала:

— Что тебе травы жалко? Ты что, одну мою корову видишь?

— Не положено.

— Да как это? Вон гляди. Все пасут. Вон! Вон! — кричала она. Городовой оглядывался: действительно, везде в затравеневшем к осени городе пасли коров.