Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

В постановлении Уральской чрезвычайной комиссии было потом написано об арестованных: «Часть из них (Лапин, Тэнс и др.) расстреляны». Кузьму Курилова почему-то даже не назвали. Просто «др.».

С опаленными бессонницей веками возвращался Капустин домой соснуть часок-другой. Серую предутреннюю Вятку будили тряские извозчичьи экипажи: почти каждый раз в это время устремлялись в номера с поездов молодые люди с юнкерской выправкой, которая никак не шла к мешковатым чиновничьим пальто.

Чем привлекал приезжих сонный деревянный городишко? Это больше всего занимало и мучило единого в трех лицах — товарища председателя Вятского горсовета, комиссара летучего отряда и члена отдела контрразведки Петра Капустина.

Постояльцы гостиниц особо воспрянули духом, когда в Вятке остановились на передышку члены царской фамилии со свитой. Они средь бела дня прогуливались по Московской, вызывая уже забытый почтительный восторг и слезное умиление. Тут же явился епископ Исидор, одетый в потертую шубу, стоптанные сапоги. Ходил в камилавке, сметанной крупными белыми стежками. Нищие сухостойными лесинами стояли по церковным кварталам и, завидев епископа, бросались к нему, чтоб поцеловать полу изодранной шубы. Видно, эта любовь побирушек надоумила епископа объявить себя председателем комитета помощи нищим. Кое-кто, например Алексей Трубинский, знали, что за фигурой был епископ Исидор. Ведь не кто иной, как он вместе с царицей Александрой Федоровной предавал земле прах бесноватого старца Григория Распутина. Так что не прост был епископ Исидор.

Под вооруженной охраной с трудом спровадили августейшее отребье в Пермь, а епископ Исидор остался. Видимо, ему нравилось быть председателем комитета помощи нищим.

И после этого гостиницы продолжали принимать заезжих гостей с юнкерской выправкой. Через официантов, обслуживающих номера, узнали, что ждут заезжие важную птицу. «Ждут, а мы хлопаем ушами», — сердились комиссары в горсовете. Наконец сообщили: «птица» уже давно в Вятке. Это не кто иной, как кадет Чирков, уполномоченный северного областного центра Союза возрождения России.

Если б знал Капустин, сколько вреда принесет этот уполномоченный, послал бы для его ареста не десяток красногвардейцев, а летучий отряд и процедил бы весь дом через тонкое ситечко. Всего через четыре месяца, в августе, во время подавления Степановского мятежа видел Петр результаты чирковских дел: трупы красноармейцев и комиссаров, сожженных в Нолинском духовном училище, расстрелянных в Уржуме комиссара Ефима Карелова и своего товарища — Юрия Дрелевского.

Кадет оказался щедрым. Он оставил красногвардейцам добротное пальто с бархатным воротником, уйдя из квартиры мясоторговца Ухова в дворницкой нагольной шубе.

— Я смотрю: больно для дворника морда толста, — запоздало догадывался семипудовый купецкого покроя красногвардеец Леонтий Марьин, мимо которого с деревянной лопатой в руках прошмыгнул Чирков.

Мясоторговец Ухов, приютивший заезжего гостя, так и не сумел вспомнить, кто приходил к его постояльцу, а у расторопной кухарки память оказалась крепче: был Харитон Карпухин, сын владельца водяных мельниц, и другие были, да их не знаю, не здешние, а Карпухина хорошо разглядела.

Это уже было что-то. Но это «что-то» оказалось ничем: Карпухин из города исчез. Уехал в Вологду, а может, в Пермь.

Концы потерялись. Обнаружились они совсем случайно, когда горсовет послал Гырдымова и Филиппа Спартака описать ценности в мужском монастыре.

Не стараясь утишать шум шагов, они прогрохотали по гулкому переходу прямо к кельям монахов. Филипп даже чеканил по-строевому шаг: ему нравился гром в купольной выси. Гырдымов шел с напряженным лицом. Он был назначен старшим.

Весь в черном суетливый ключарь проводил их в келью к иеромонаху Серафиму, человеку с малиновым носом и огромными, как весла, ручищами.

— Проходите, проходите, — приглашал иеромонах, округло разводя широкими рукавами. — Ценности? — в глазах его отразилось недоумение. — Наше дело — молиться за грехи людские. Наше...

— Ну, запел, — оборвал его Гырдымов. — Взгляни-ка, товарищ Спартак, под постелю евонную, в угол вон, — а сам сел на табурет и достал из-за голенища клетчатую школьную тетрадку.

Филипп нагнулся и вытащил из-под кровати растянувшуюся в мехах гармонь, которая по-коровьи взревела. У монаха лицо пошло красными пегинами.

— Молимся, — передразнил его Филипп. — Под гармонь, значит.

Гырдымов поднял карандаш. Ему хотелось занести в тетрадь гармонь, но ведь описать надо церковную утварь.

Иеромонах, так же округло разводя руками, заговорил:

— Дивлюся, как нашли, дивлюся.

— Признавайся сразу, есть что? — напряженно глядя монаху в глаза, сказал Гырдымов. Монах взгляд увел к потолку.

— Видит бог, видит...

В это время Филипп вытащил из-за печи вставленную в берестяный туес длинную четвертную бутыль с мутноватой жидкостью.

— Это что, святая вода?

— Это для лечения, — залепетал иеромонах Серафим и ласково добавил: — Первачок. Приношение.

Прытко схватив бутыль, он налил из нее на шесток несколько капель, чиркнул спичкой. Первач вспыхнул.

— Видите, — в восхищении сказал он, — пылает. Светлым огнем пылает, — и ухмыльнулся.

— Не заговаривай зубы, — обрезал его Гырдымов. Филипп вынес бутыль в коридор и грохнул о каменные плиты.

— Шел бы ты лучше, святая борода, на деревенские игрища девок веселить, — наставительно сказал он.

Двинулись дальше.

— А тут епископ Исидор, — почтительным шепотом сказал ключарь, показывая на следующую келью.

У Гырдымова зажглись глаза. Он помягчел.

— Вот я его спрошу, как он Гришку-то Распутина хоронил.

Главарь вятских нищих жил неплохо. Вся передняя степа, где стоял киот, обита была черным бархатом. В душу пролезает смутный трепет, когда стоишь перед большеглазыми святыми.

Епископ Исидор был на этот раз не в маскарадных сношенных сапогах и не в засаленной камилавке, а в шубе на дорогом меху. Куда-то он собирался.

— Зайдите обратно, — приказал Гырдымов, — пока станем описывать, быть на месте.

В келье лежали пудовые книги с золочеными обрезами и ажурными застежками. «Пять штук таких одной рукой, наверное, не поднять», — подумал Филипп. Епископ взял одну такую книгу, раскрыл, и Гырдымов не остановил его.

Особенное лицо было у епископа. Увидев раз, такое не забудешь. Широкие черные брови и светлые, холодные глаза. Красивая седеющая борода, расчесанная аккуратно волосок к волоску, отливала черненым серебром. Сам он, высокий, плавный, двигался бесшумно, бесшумно перелистывал страницы.

— Какие есть ценности? — севшим голосом спросил Гырдымов. Епископ развел руками: все на виду, мол. Что считать ценностью?