Сергей Кравченко - ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК

Народ расходился в возбужденном состоянии.

Стрельцы перехватили остатки моста у Новодевичьего монастыря, проверили обгоревшие трупы и долго ездили поперек реки в лодках, зорко всматриваясь в темные воды: не уплыл ли кто?

Успех хотелось повторить, развить или хотя бы подкрепить. Так после заморского блюда, добавки которого не спросишь, удовлетворяются привычным чревоугодием. Сразу и назначили казнь.

Грозный приказал Филимонову жестоко пытать адашевцев, начиная с ближней родни. Для пытки жены окольничьего велел использовать рассказы о Марии Магдалине и ее детях. Кто-то из них ведь мог быть ублюдком Алексея? Пытки следовало завершить до воскресенья, и казнить воров непременно на Красной площади. А то все Болото, да Болото! Многие туда не ходят.

Камеры черной гридницы проветрили, выкинули оттуда кровавые тряпки и грязную солому. Зарядили свежей подстилкой и стали заселять узниками. Толпу пригнали изрядную – 16 человек.

Брат Алексея Адашева Данила с 12-летним сыном бежать не успели, — за ними все летние месяцы велся пристальный надзор. Тесть Данилы Туров считал себя совсем дальним родственником и очень удивился приводу. Зато жену Адашева, в девичестве Сатину — самую желанную персону — проворонили. Московская градская стража поверила, что покинутая женщина собирается постричься в Новодевичьем монастыре, проводила ее до монастырских ворот, пошла доложить. Адашиха тут же выпорхнула из ворот в лодку.

Упущение по этой линии пришлось исправлять заменой. Трое братьев Сатиных сели в ямы за сестренку. Всего получилось шесть родичей, и это было категорически мало! Имелся некий психологический порог, которым оценивалась сыскная служба, — магическая цифра 10. Спросит вас государь, сколько врагов нахватали? – больше или меньше десятка? Что вы ему ответите? – Меньше? – Эх, вы!

Пришлось искать по окраинам и ближним вотчинам каких-нибудь Адашевых. Но в итоге ухватили целый выводок Шишкиных. Они Адашеву были седьмая вода на киселе, зато комплект полный! – Иван Шишкин, его жена, трое детей. Участвовал ли Шишкин в разграблении национального достояния? Пользовался ли родственной связью для политических интриг у себя в деревне? Не был ли тайным сосудом в деле об отравлении? – неизвестно. Но на то оно и следствие, на то она и пытка, чтобы получить ясный ответ!

С родней получилось нормально. Еще удачно схватили семейство князя Курлятьева. Этот теоретик ни сам не сбежал, ни детей с женой не спас.

Грозный горько сожалел, что отпустил Сильвестра, порывался послать отроков за ним и Адашевым, но Филимонов его успокоил:

— Возьмем, батюшка, куда они денутся? Надзор ведется крепкий. Давай сначала с этими разберемся.

Грозный остыл, Филимонов подставился. Он лишь погодя понял, что жизнь его теперь напрямую зависит от прихоти Адашева – бежать через литовскую границу или казни дожидаться. А, впрочем, какая разница? Царь и так в любой день может придраться. От судьбы не уйдешь. Такая служба. А не хочешь, — не служи!

Задержанные толпились в центральной комнате гридницы, дети плакали, и Филимонов схватился за голову: как их расселять? У Ермилыча имелась система – родственников вместе не держать, баб и мужиков тоже.

Возникла математическая задача. Филимонов вызвал Смирного, и они долго рядили: кого пытать вперед, кого потом, до кого очередь не дойдет вовсе, — оставалось-то всего два дня, да две ночи.

Детей решили отставить сразу – крику много, сведений ноль, Егорке —расстройство. Племянника Адашева, трех детей Ивана Шишкина и трех малолетних Курлятьевых вернули в ямы до казни.

Особый интерес вызывали показания князя Курлятьева. Он был единственным схваченным из трех китов оппозиции. Его следовало разговорить обязательно. И это было возмутительно – распотрошить такого крупного гуся за двое суток! Филимонов просто крякал с досады.

— А давай, Ермилыч, его вовсе отмажем от воскресенья.

— Ты что! Как отмажешь, когда царь прямо сказал «казнить»?!

— Сам сказал, пусть сам и пересказывает. Я поговорю с ним. А ты пока тут Шишкиных да Сатиных крути.

«Вот наглый!», — еще раз крякнул про себя Ермилыч.

Федя пошел к Грозному, с час околачивался за дверью, пока Иван выл и хохотал. Это доктора Элмс и Робертс пытались измерить скорость перемены его настроения. Слишком уж часто и быстро происходила эта перемена. Вот и на этот раз англичане не успели ее засечь, пришлось им срочно отступать за дверь.

Федор вошел опрометчиво, без паузы, и едва увернулся от сапога. Зато настроение Ивана опрокинулось обратно: он рад был увидеть простое русское лицо после сонма двоящихся и троящихся англичан.

— А, Федька! Заходи, чего желаешь?

— Дело есть, государь...

— Это хорошо, что у тебя есть дело, а то я вот собираю всех бездельников Ливонию добивать.

Грозный захохотал. Федя улыбнулся.

— Я, государь, прошу совета...

— Ты с ума сошел. Это я у тебя прошу совета, а ты кто такой, царей в советниках держать?

— Ну, не прошу, просто доношу. Князь Курлятьев, по моему мнению, очень много знает.

— Как же ему не знать, Федя, когда он столько лет при дворе все углы вынюхивал? Еще неизвестно, кто из них троих страшней и умней!

— Вот я и прошу придержать князя, не казнить пока. Давай выпытаем побольше.

— То есть ты! – просишь!! – за изменника!!! – глаза царя помутнели.

Вот она была – граница перемены настроения!

— Да нет! Я прошу против изменника! – Федя опять улыбался ребенком, — он то, небось, рад быстрее от мук избавиться.

Настроение отступило от границы.

— Ну, попридержи, попридержи...

Царя охватило расслабление, хоть снова врачей вызывай.

Федя убрался на цыпочках.

Приступы душевной лихорадки случались с Иваном и раньше, а в эти летние дни после смерти Насти наваливались регулярно — на границе ночного и полуденного сна. У царя и сна-то нормального больше не было.

Сейчас он сидел в кресле, руки, немые и окоченевшие, вжал перед собой ладонями в стол, и окружающие не замечали, что Иван удерживает комнату от медленной, изматывающей качки. Впрочем, никаких «окружающих» рядом не было, попрятались все.

Больше всего Ивана беспокоили глаза. Их просто некуда было девать. Они раскачивались в пространстве и не задерживались на объектах. Поведение глаз было не их виной, но их досадой. Не в глазах заключалась причина качки, а в самих окружающих предметах. Эти предметы были двух типов: обычные, надоевшие комнатные вещи, мебель, занавески, постельные тряпки; и неуловимые, неожиданные туманные образы — то ли живые, то ли нет. И пусть бы это были привидения, духи, бесенята, в конце концов, но привязанные к текущему времени. Пусть бы, например, ежевечерне являлся призрак разорванного Шуйского, пусть бы сидел в уголке, говорил обычные свои гадости. Рукав штопал. Но нет! Видения менялись непрестанно. Животные обращались людьми, люди прорастали травой и листьями, меняли чины и звания, мужчины вдруг пели женскими голосами.