Сергей Кравченко - Яйцо птицы Сирин

Так промучились три дня. И уже слышались голоса, что струги нужно кинуть, поклажу перебрать, с собой нести только самое нужное. Или уж назад поворотить. Ропот у костров, выкрики на сходках множились, становились злее, настойчивей, и Ермак задумался. Стоит ли класть голову за царскую прихоть? Не вернуться ли на Волгу и не сплыть ли к Хвалынскому морю? А может, и правда, бросить струги, распустить слабых, а с дружками верными двинуть вперед налегке, без дурацкой клетки? Чем там не земля? Ведь бились за что-то сибирские всадники, остановившие разведку в прошлом году? Знать, готова в Сибири для молодца добыча!

Ермак застыл на холме, приложив окованную рукавицу к стальной переносице шлема, и смотрел вперед, не мигая...

Мы снова сидели с Иваном Грозным на верхней площадке дворцовой лестницы, что ведет от Красного крыльца на площадь Соборную. Иван восседал в резном кресле с высокой спинкой, а я — на верхней ступеньке, по леву руку. Снизу, в полупрофиль, неподвижная, прямая фигура царя казалась особо величественной. Грозный был безмолвен. Глаза его смотрели прямо, брови не ломались безумной молнией, а гнулись правильной дугой. Казалось, опытный фотограф долго усаживал царя, поправлял на нем складки кафтана, убирал за ухо седую прядь, по-одесски шутил, выманивал улыбку.

И это ему удалось. Грозный был вполне пригоден для парадного портрета. И получиться должно было здорово: орлиный нос, горящие, наполненные мыслью и напором глаза, осанка, мощные, но не толстые кисти рук на царских регалиях, — порода!

Грозный думал, что вот, поляки разбили пушками каменные стены Острова, и Псков почти окружили, но Шуйский Иван Петрович держится крепко, отобьет! И погода неплохая. И сын вот родился — три сына теперь у царя, крепок рюриков корень! И еще крепче стоять будет, когда сибирское дело сделается. Грозный улыбнулся. Можно было снимать.

Но пред царем не фотограф Яша суетился, а спальник Федор Смирной стоял.

Смирной тоже выглядел картинно. Стержень спины держал по-мхатовски, руками не теребил, ногу не подгибал — держал пятки вместе, носки врозь. Кафтанчик Федин польского стиля пламенел киноварью и даже позумент на нем кой-какой имелся; шапка, тоже красная, оторочена была натуральным мехом, почти в цвет молодецких волос...

Э! Да что ж он, скотина, перед царем в шапке стоит?! Неужто есть тому причина? Уж не сын ли он царю боковой-пристяжной? Уж не на царство ли намылился мимо Иван Иваныча Большого, Федор Иваныча Среднего, да Дмитрий Иваныча Новорожденного? А может, я его с кем путаю? А вдруг он тот самый князь Федор, на голову болезный и есть?

Нет. Вон они у Архангельских врат стоят. Оба. Иван Большой да Федор Средний — с окольничьим царским Годуновым за дела разговаривают, планы на будущее строят, младенцу Димитрию здравия желают.

— Ты шляпу-то сыми!

Смирной завертелся, не понимая, откуда звук, и что за «шляпа» такая.

— Шапку ломай, холоп, царю кланяйся! — грозно рыкнул я в близкое ухо, и все стало на свои места. Федор сорвал шапку, согнулся в пояс, и когда выпрямился, глаза его больше не были стеклянными пуговицами.

Иван медленно кивнул.

— Пора бы посох митрополиту вернуть, — шепнул я и ему.

— Ты, Федор, возьми у дьяка дворцового посох, да отнеси Дионисию. Пусть не сердится. Да зови ко мне ужинать. Хочу послушать о жизни вечной. И не зело лепечи! От царя послан.

Тут на крыльце оказался дворцовый дьяк Ферапонт с длинным предметом, обернутым красной тканью. Федор принял посох и рванул вниз по лестнице.

По жизни Федор знал кремлевские закоулки, как свои пять пальцев. Но это — по жизни. Но у нас, соскочив с нижней ступеньки, он вдруг задергался, как Буриданов осел, меж левой копной Успенского и правыми копешками Архангельского и Богоявленского соборов.

— Ошую беги, ошую!

— Федор кинулся влево, но пути не чуял — то ли ему огибать Успенье, то ли втискиваться в щель между Успеньем и Ризоположеньем?

— Правее держи, в белые врата. Служебное крыльцо Дионисия с обратной стороны пристроено, чтоб государя суетой монашеской не смущать.

Федор пробежал белокаменный свод, круто вывернул влево и поскакал по крутой лестнице в покои митрополита.

Старец встретил его насупленно. Принял сверток. Развернул. И чуть не грохнулся оземь, узревши дело рук опального Курляты.

Федор не дал преосвященному возопить и затарахтел смиренно, но твердо, — я едва успевал подсказывать.

— Изволь отче отужинать с государем. Да будь готов к беседе о жизни вечной. А за посох не серчай, замздится сторицей.

— Ка-ак замзди-ится!?.. — слезливо затянул митрополит, но мы опередили.

— Скажи ему, что в посольском приказе сыскались три рога единороговых, неочищенных, — нашептывал я.

— Нынче они в государевой сокровищнице, — подхватил Федя, — так ты возьми их, да отдай умельцам-златодельцам. Вот посох и поправится.

И мы выкатились на свежий воздух, не дожидаясь греха.

На площади тем временем все пришло в расстройство.

Царь без спросу убрел в опочивальню, хоть до вечера было далеко, а еще намечался званый ужин.

Великий князь Иван Иваныч и Годунов панибратски толкались у входа в Архангельский погост. Федор Иваныч и вовсе уселся наземь, разуваться начал.

Собачья свадьба безбоязненно вертелась у ног и бердышей караульного наряда. В открытые окна дворцовых спален высунулись посмотреть на собачьи радости голые Ирина Годунова и ее сенная девушка Глаха. Забыли одеться дуры. Стрельцы отвлеклись от собак.

Пришлось их всех разводить, направлять, строить, одергивать, гнать с площади стрелецкими сапогами, стыдить именем Девы Марии и прочих святых дев, непорочных ныне, присно и до наших веков. Вот же люди непостижимые! Никак не могут без гласа свыше, без божьей воли, без начальства небесного и земного. Все ищут благословения, наставления, приказа, казни. Жаждут канона, литургии, чуда, сказки. Как с ними управиться, когда они в глаза не смотрят, а лупятся в пустое небо, — все ждут Книгу Голубиную?

Ну, хоть читать еще не разучились, и на том спасибо!

Быстрее назад, к Ермаку!

Ермак по-прежнему стоял на холме, приложив окованную рукавицу к стальной переносице шлема, и смотрел вперед, не мигая.

— Ну что ты стал, Ермоша! — зашептал я ему в ухо, хоть и было оно прикрыто кованой пластиной, — одесную гляди!

Богатырь повернул башню головы направо градусов на 30, но дальше могучая шея в пластинчатом ошейнике не подалась. Тогда он довернул наводку всем бронированным корпусом.

— Видишь, — мга над пролеском? Иди туда, это и есть река Тура. Две недели пути по течению, и она впадает в Тобол. Тобол течет с полудня от башкир. Вода в нем теплая, стыть не успевает. По Тоболу сплывай на... полночь, — я с трудом подбирал понятные Ермаку слова, — через три сорока верст впадете в Иртыш. Там наше Птичье Место. Ищи дуб. Дубы тут в редкость.