Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Много раньше Гэнго писал в письме матери:

«Дозвольте сообщить Вам, матушка, что я ныне прибыл в Эдо, где, как не раз уже сказывал прежде, все мы вместе помышляем лишь о том, как утишить в загробном мире скорбный гнев неприкаянного духа покойного господина и смыть позор с его рода. Разумеется, здесь собралось множество вассалов, обязанных господину за немеряные милости, к числу коих я не достоин себя причислить. Конечно, я почитаю первейшей своей обязанностью блюсти верность вассальному долгу, однако ж, надеюсь, никто меня не осудит и за то, что не забываю Ваших, матушка, забот. От рассветной зари до вечерней помню я о том, как доводилось мне, при всем моем нерадении, состоять в услужении при господине и созерцать его светлый лик, и того никогда не забуду. При мысли же о том, что выпал господину сей тяжкий рок и ушел он из мира не смыв оскорбления, тяжко становится у меня на душе, до мозга костей проникает скорбь, и ни дня, ни часа не знает покоя сердце».

Чувство обиды за не смытое оскорбление в конце концов и привело Гэнго сюда. Созерцая замерший в безмолвии зимний канал, он со смутной печалью оглядывался на прожитую жизнь, чье течение вынесло его на этот берег. Не то чтобы он раскаивался в том, что согласился вместе со всеми идти на месть. Он верил, что пришел туда, куда должен был прийти. Разумеется, он до сих пор остро переживал как тяжкое оскорбление гибель своего господина, но в то же время понимал, что все его простое человеческое существо, вся его натура противятся тому, чтобы уйти в мир иной, как преставившийся не так давно Старец Басё, что вверился своему пути и погрузился в область вечного одиночества — саби . При мысли о том его невольно охватывало унынье.

— Эй, Сиёси! — вдруг позвал кто-то, назвав Гэнго его давним поэтическим псевдонимом.

Этот голос сразу отвлек Гэнго от тяжких дум, омрачавших сердце. Оклик донесся из крытой лодки, которая бесшумно скользила по глади канала, куда Гэнго смотрел невидящим взором. Раздвинув стенки каюты, с лодки ему улыбался и махал рукой человек в причудливом капюшоне, выдававшем мастера искусств. Гэнго узнал старого товарища по кружку хайку , знаменитого на весь Эдо мастера Кикаку.

— Хо-хо! — обрадованно воскликнул Гэнго, энергично шагнув к кромке крутого берега.

Кикаку тем временем, велев остановить лодку напротив, выбрался из каюты и теперь стоял на носу.

— Кого я вижу! Сколько зим! То-то я гляжу, одеты вы как-то непривычно — ох, думаю, неужели обознался?! Ну да ладно! Куда направляетесь? А то садитесь в лодку — подвезу!

— Да я так, брожу без особой цели. А вы куда?

— Да тоже сам не знаю, куда — вот, думал домой отправиться. Давненько дома не был… Как раз вовремя я вас углядел — можно сказать, нужный человек в нужный момент! А то что-то одиноко мне стало… Вон туда подходите, — и Кикаку показал на пологий спуск к отмели чуть впереди.

Гэнго спустился к воде, прошел несколько шагов рядом с лодкой и перебрался на борт. Лодка, покачиваясь у него под ногами, рассекая воду, снова выплыла на середину канала. Кикаку, велев лодочнику выгребать к реке, пригласил Гэнго в каюту.

Каюта была маленькая, тесная, с низенькой крышей. Войдя внутрь, Гэнго явственно почувствовал винный дух. Не случайно лицо у мастера было все красное, лоснящееся. У переносной жаровни- котацу были составлены бутылочки с сакэ и плошки с закуской.

— Вчера вечером был я зван на виллу Микуния, в Кибу, — сказал Кикаку с ухмылкой, выудив чарку из тазика с водой и жестом предлагая гостю подсесть поближе к жаровне. — Ну, пропустим по одной! Давненько ведь не виделись. А вы за это время вон как с виду переменились — по наряду и не узнать!

— Да что уж… Просто службу самурайскую пришлось оставить. Оно, может, и к лучшему. Теперь я ронин.

— Ну-ну. Воно оно как… Может, и впрямь так оно и лучше, — кивнул Кикаку. — И чем же промышляете?

— У меня в Киото один знакомый был, оптовый торговец. Он меня и посватал — теперь вот тканями торгую.

— Что ж, неплохо. Чем таскаться с двумя мечами за поясом, все приятней, я полагаю.

Гэнго только усмехнулся в ответ. Кикаку вел разговор как истый столичный житель — гладко, в легкой манере, не выказывая своего подлинного Я, словно подыгрывая собеседнику. Гэнго вообще-то не слишком нравился такой стиль общения, но на сей раз именно этого ему и было нужно, поскольку Кикаку, в отличие от прочих знакомых и незнакомых, не приставал с расспросами насчет планов мести, а лишь скользил по поверхности темы, будто чуть касаясь ее крылом.

Разговор постепенно сам собой перекинулся на их общее увлечение, хайку . Когда выплыли на речной простор, лодку стало покачивать. Пристроившись у жаровни, Гэнго любовался проплывающими мимо чудесными пейзажами, открывающимися по обоим берегам под хмурым зимним небом. Он понимал, что после полугода тяжких трудов, когда дни так и мелькали в ежедневной суете, это, вероятно, для него последняя в жизни возможность насладиться неторопливым созерцанием в тишине и покое, предаваясь дружеской беседе. От таких мыслей становилось невыносимо грустно на сердце, так что он только прикладывался к чарке, предоставив Кикаку разглагольствовать. Порассказав о своем учителе Басё, [181] Мацуо Басё (1644–1694) — великий поэт хайку , разработавший основы поэтики жанра. тот на время замолк, как видно расчувствовавшись от воспоминаний, поглядывая на колышущиеся в чарке тени решетчатой перегородки сёдзи .

— Он ведь был не простой смертный, — разоткровенничавшись от выпитого сакэ , задушевно продолжал Кикаку. — Мне и сказать неловко, но я это по-настоящему стал понимать только после смерти Старца, спустя годы. А при жизни его я вроде и внимания на то не обращал — что мне чести не делает. Ну, он, конечно, был великий поэт, мастер, а меня отличал, даже слишком, пожалуй. Я же был его ученик, но только с норовом, этакий сорванец… Наверное, сам Старец чувствовал, что я чисто по-человечески оставался от него дальше, чем все прочие ученики. Сейчас-то я и сам все более утверждаюсь в этом мнении. Но при всем том мне сейчас Старца очень не хватает, грущу по нем больше, чем прежде. Ведь хоть мы и были далековаты друг от друга, мастер меня все же принимал такого, как я есть. Вот думаю о том, и так мне жалко его становится, так его недостает! Никто другой — ни прежние сотоварищи мои по хайку , ни нынешние ученики — не могут по-настоящему уразуметь, кто таков Такараи Кикаку. Эх, да что уж тут говорить! Тоска! Мне сама моя натура еще давным-давно подсказывала одно: надо жить ярко, чтобы в жизни был интерес! Годы идут, а я все равно не меняюсь и никогда не изменюсь — как был шалопаем, так и останусь. Если даже и очень захочу, все равно не дано мне достигнуть тех пределов, в которые проник Старец, не добиться такой глубины. Ну так что ж? Кикаку есть Кикаку — один такой на всю державу, ха-ха-ха! Может, это звучит слишком дерзко и самонадеянно, но я и впрямь так считаю. Может, на расстоянии в самом деле виднее — такое порой увидишь в душе человеческой, чего рядом, в повседневной-то жизни и не углядишь?