Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

— Просим прощенья, что вчера допоздна вас изводили, — сказал Сукээмон.

— Отнюдь! — почтительно ответил самурай.

Шедшие на смерть ронины сочувствовали Дэнэмону, пытались его разговорить.

В час Овна, [220] Час Овна — промежуток с часу до трех пополудни. намного раньше времени, принесли обед — он же ужин. Это означало, что их последний час уже близок.

Кураноскэ, обратив лицо к весеннему солнышку, сиявшему над крышей, подумал, что умирать лучше будет при дневном свете. С утра его не отпускала мысль о сыне. «Впрочем, и хорошо! — размышлял он. — Разве это не счастье для отца — видеть, что люди считают сына разумным, все понимающим мужчиной, едва ли не сильнее его самого?..» Даже увидев на подносе кушанья, которые так любил Тикара, он остался спокоен, не дав волю чувствам…

Когда с едой было покончено, в коридоре раздались шаги, и в зал вошел приставленный к ронинам хорошо им знакомый офицер стражи по имени Итидаю Яги.

— Прибыл посланник его высочества, — сказал он. — Извольте переодеться.

Служки внесли свежие кимоно- косодэ — семнадцать, по числу ронинов. К ним прилагались черные шелковые верхние накидки, бледно-желтые полотняные исподние рубахи и шаровары, два кушака — верхний и нижний, а также носки- таби . Все это положили аккуратной стопкой перед каждым из приговоренных.

Все переоделись и вскоре, будто разом сменив обличье, уже чинно сидели на татами в одинаковых нарядах. Молча наблюдавший за ними со стороны Итидаю с поклоном удалился. Зловещая тишина повисла в воздухе. Через некоторое время в отдалении из коридора послышались шаги и голоса.

Деловитой походкой в зал снова вошел Итидаю.

— Посланник его высочества сёгуна его милость Дзюдзаэмон Араки и с ним его милость Найки Хисанага, — коротко объявил он и сам, пав на колени, простерся ниц в сторону приближающихся шагов.

Семнадцать ронинов последовали его примеру.

Посланник сёгуна со своим помощником вступили в притихший зал. Их атласные парадные шаровары- хакама отбрасывали синеватые блики на татами . Все подровняли ряды.

Огласив имена всех семнадцати ронинов, посланник грозно провозгласил:

— Высочайшее повеление!

То был приговор. Ронины пали ниц, распластавшись на полу.

В качестве посланника был командирован тот же офицер мэцукэ , которому в свое время было поручено принимать замок Ако. Кураноскэ его хорошо помнил.

Зачитали текст приговора:

«Князь Асано Такуминоками, будучи назначен распорядителем на пиршестве по случаю приема послов его величества императора, имел дерзость повести себя в пределах замка его высочества неподобающим образом, за что был подвергнут соответствующему наказанию, между тем как Кодзукэноскэ Кира был отпущен без наказания, в результате чего, имея целью отомстить за своего сюзерена, вассалы князя Асано вступили в преступный сговор и вторглись в усадьбу Кодзукэноскэ Киры с луками и всевозможным оружием, где и лишили жизни пресловутого Кодзукэноскэ Киру, тем самым поправ установленную его высочеством высочайшую справедливость и совершив злостное преступление, за что приговариваются к вспарыванию живота.

Четвертого числа второго месяца года Овна».

Стояла мертвая тишина, когда Кураноскэ слегка приподнял голову от земли.

— Покорно благодарим и с радостью принимаем, — отчетливо прозвучал его ответ.

— Кураноскэ! — отбросив официальный тон, мягко обратился к нему Дзюдзаэмон Араки. — Последний раз мы виделись в Ако. Сейчас приходится вести разговор по-другому…

— Да, — отозвался Кураноскэ, снова пав ниц.

— Так-то, — промолвил Дзюдзаэмон, оглянувшись на своего помощника Найки Хисанагу и, видя, что тот слегка кивнул, добавил: — От себя скажу вот что. Его высочество счел поведение Сахёэ Киры в этом деле неподобающим. Земли его будут конфискованы, а сам он будет передан под надзор князю Сува Акиноками.

Кураноскэ поднял голову и посмотрел на посланника. Глаза их встретились. Дзюдзаэмон слегка улыбнулся. Кураноскэ снова пал ниц, упершись широким лбом в циновку.

Дзюдзаэмон встал и кивнул своему помощнику.

Хисанага, поняв приказ, сказал, обращаясь к самураям князя Хосокавы:

— Пора понемногу готовиться к началу.

С тем оба вышли из зала в коридор. Семнадцать ронинов остались распростертыми на татами . Лишь слегка подрагивали приподнятые плечи кимоно.

Кровь, плеснувшая понизу глинобитной ограды усадьбы, каплями стекала на пыльную дорогу. Хаято бесстрастно смотрел на агонию своей очередной жертвы. Нынешней ночью ему попался вальяжный самурай, который громко что-то вещал слуге, несшему фонарь. Рухнув замертво, несчастный все еще тщетно цеплялся за рукоять меча. Слуга, бросив фонарь, скрылся в темноте. До него Хаято не было дела. Его интересовал только хозяин.

Мощный удар наискосок рассек самурая от плеча до груди. Слуга только успел обернуться на вскрик. Хаято возник меж струями ливня, как тень. Лицо его было бледно, взгляд узких глаз обдавал ледяным холодом. Слуга пустился бежать со всех ног.

Хаято стоял и смотрел, пока тело не перестало биться и корчиться в судорогах. По роскошному платью можно было догадаться, что самурай богат и знатен. Сердце Хаято полнилось радостью — будто хмель от доброго вина растекался по жилам.

Наклонившись, он привычным движением вытер меч о подол кимоно своей жертвы. Пальцы ощутили прохладу тончайшего шелка. Он бросил меч в ножны, и в ночной тиши слышно было, как клацнула гарда на рукояти.

Хаято двинулся дальше. На душе было легко и хорошо. То было всем знакомое чувство удовлетворения от выполненной на совесть работы. Ночной ветерок приятно освежал лицо.

Днем он из дома почти не выходил. На улицах поджидало слишком много неприятных неожиданностей. Хаято это знал и предвидел все эти опасности. Стоило ему, к примеру, увидеть какого-нибудь князя с многочисленным конвоем, вооруженным копьями, со слугами, несущими на палках лакированные ларцы, как кровь яростно вскипала у него в жилах.

Была ли то ненависть? Или над ним тяготело проклятие? Его душило беспричинное озлобление против этих нескольких десятков довольных жизнью здоровых болванов, торжественно вышагивающих в своей процессии и не знающих иной заботы, кроме охраны паланкина. Казалось, ему нарочно показывают какое-то дурацкое бесстыдное зрелище. Можно было лопнуть от злости. Хотелось наброситься на них и рубить, крушить направо и налево. Хотелось увидеть, как смешаются ряды в этой стройной процессии. «Бей их! Руби!» — взывал откуда-то из глубины грозный глас. Тело его холодело, он обливался потом…

Дневной свет стал для него невыносим. Запыленные крыши, деревья, бесконечно длинные рифленые ограды… И повсюду, куда ни пойдешь, эти унылые улицы, дурацкие лица… Искушение было слишком велико: ему хотелось все сокрушить, растерзать, уничтожить.