Баграт Шинкуба - Последний из ушедших

— Что же ты не отстреливался?

— Их было много и все при оружии!

— Не считай меня ослом. Ты продал винтовку с патронами губастым разбойникам!

— Вели обыскать, найдешь деньги — голову секи!

— Деньги ты припрятал, шкура! А теперь из твоей винтовки любой из нас может пулю получить. — И приказал караванщикам: — Связать его!

Десять дюжих бедуинов, забыв про свежину, навалились на меня, связали и бросили к ногам предводителя каравана. Я лежал, не в силах пошелохнуться, а Исмаил Саббах, скрестив ноги на кошме, стал пить поданный ему кофе.

Он пил не спеша, ни разу не взглянув на меня. Осушив чашку, «тигр пустыни» поднялся, взял плеть и подошел ко мне.

— Прошу, не бей плетью, лучше пристрели, — извиваясь, взмолился я.

Но свистнула плеть, и посыпались удары. Э-ех, будь это на земле убыхов, такое не могло бы случиться. Когда бы его плеть коснулась даже моего коня Бзоу, я бы заставил ее хозяина сосчитать свои кишки. Били меня плетью впервые. Били на виду у других. Я словно не чувствовал телесной боли, но беспомощная ярость была невыносима. Она жгла мозг и перехватывала горло.

— Кончай бить! Жив останусь — убью! — хрипел я, извиваясь как змея.

Но Исмаилом Саббахом овладело бешенство, он бил меня как одержимый. И тут — ты не поверишь, дад, — напрягшись, я разорвал веревку. В ту же минуту, оказавшись на ногах, как барс-подранок, я метнулся на Исмаила Саббаха. Вырвав из его руки плеть и переломив рукоять, я забросил ее невесть куда. Если бы не караванщики, я задушил бы обидчика. Несколько человек бросились на меня и опять связали. Теперь мне уже все было безразлично. Остыл и караван-баши. До утра я лежал связанный по рукам и ногам, но ни Исмаил Саббах, никто другой не подошел ко мне. Утром предводитель каравана как ни в чем не бывало склонился надо мной и разрезал впившиеся в мое тело веревки.

— Ступай поешь и приступай к делу! — миролюбиво сказал он.

С этого дня Исмаил Саббах почему-то стал более внимательным ко мне, не поручал грязной работы, спрашивал порой совета, распоряжения отдавал, не повышая голоса. Но я понимал, что нож, которым он перерезал веревки на моих руках и ногах, в любую минуту по его прихоти может вонзиться мне в грудь… Однажды Бирам опоздал, не принес в обычное время обед. Солнце уже клонилось к закату, а его все еще не было.

— Что с ним такое? Никогда с ним такого не было! Я-то ничего, а ты и так кушаешь нашу бедную, недостойную гостя еду, — ворчал Зауркан, и я чувствовал, что беспокойство его, несмотря на мои уговоры, все возрастает.

Он несколько раз брался за свой посох и наконец поднялся:

— Пойду к Бираму и узнаю, что с ним случилось!

Но едва дошел до калитки, как появился Бирам с узелком.

Старик вернулся и молча сел, опершись на посох.

Бирам подошел ко мне.

— Извини, дорогой Шарах, — сказал он, — жена заболела, не успела вовремя приготовить обед!

— А что с женой? — спросил я.

— Со вчерашнего дня всю ночь головная боль мучила, но сегодня стало чуть полегче!

Зауркан, слушая этот разговор, молчал словно набрал в рот воды.

После обеда, когда Бирам уже собрал перед уходом кухонную утварь, положив в узелок, я подошел к нему и сказал:

— Если бы ты еще чуть задержался, Зауркан пошел бы к вам домой. Он беспокоился.

— Жаль! Если бы я знал, нарочно бы еще задержался! — ответил Бирам.

— Почему? — спросил я.

— Около десяти лет, наверно, уже прошло, как отец не был в моем доме! — сказал он, еще больше понизив голос, чтобы его слова не дошли до слуха старика.

— Почему?

— И к соседям не ходит. И ко мне не приходит. Наверно, из-за того, что сердит на мою жену. Я тебе рассказывал, у нас ведь нет детей. Так он в который раз уже повторяет: «Мало того, что я одинокий, еще и ты по ее вине останешься одиноким!» Даже не знаю, что отвечать ему; трудно, очень трудно с ним ладить! — Бирам печально покачал головой и ушел.

А я и Зауркан уселись друг против друга и принялись за свою, ставшую уже привычной для нас обоих, работу.

Солнце скрылось, на дворе стало темнеть. Я зашел в дом, зажег коптилку, мы перешли внутрь, и старик все продолжал свое повествование.

Он рассказывал о пережитом во время странствия по Африке. Пробовал восстановить в памяти, где бывал и какие народы видел. Иногда даже вспоминал слова из разных языков, которые слышал там за эти годы скитаний. Больше всего говорил о пустынях, но иногда рассказывал и о дремучих африканских лесах, и о великих реках, по которым плыли пароходы.

Бывало, что у него путалось в голове и он начинал повторяться. «Подожди, не пиши, кажется, не так! — останавливал меня он. — Все, что ли, вытекло из этой тыквы!» И сердито рукой ударял себя в лоб.

Но в общем, несмотря на эти заминки и остановки, я смог понять, что он восемь или девять лет подряд, большей частью пешком, двигался с караванами по необъятным просторам Африки…

Шутка ли, девять лет — целая жизнь! Мальчик, который девять лет назад сосал соску, через девять лет побежит — не догонишь.

…Распродав товар и нагрузив верблюдов скупленными сокровищами, между которых таился опиум, наш караван возвращался в Каир. Надо сказать тебе, дад Шарах, что некоторые из нас, имевшие дом и семью в Египте, радовались возвращению домой. А что ждало меня? Только деньги за неправедные труды. Если бы я даже обрел свободу и вернулся в Турцию, где остались мои близкие, смертный приговор, вынесенный мне за убийство Вали Селим-паши, на этот раз был бы приведен в исполнение. Исмаил Саббах торопился. Привалы сокращались, переходы удлинялись. Позади остался город Сива. «Тигр пустыни» был насторожен. Он не уставал напоминать нам, чтобы мы и днем и ночью были начеку и смотрели в оба. А сам словно нюхал воздух.

— На этой дороге шайки разбойников не раз грабили караваны, — предостерегал он.

И выдал каждому двойной запас патронов. Безлунной ночью, расположившись на бивак вблизи колодца, мы едва успели расставить караулы, как внезапно, словно ураган в пустыне, из тьмы налетели всадники. Стреляя на скаку, они окружили нас, и мы палили на каждую вспышку их винтовок. Мрак, свист пуль, рев перепуганных верблюдов, храп коней, улюлюканье нападающих — все смешалось воедино. Один из верховых налетел на меня и, свесясь с седла, занес надо мной саблю. Я, опередив его, выстрелил в упор. Рухнув в песок, он издал предсмертный крик на чистом убыхском языке:

— Убили меня, безродного!

На моей голове зашевелились волосы. Я был готов ко всему, даже к смерти, но услышать родную речь среди барханов, где и шайтан не мог бы поселиться, было слишком неожиданной и невероятной явью. К тому же голос сраженного мною показался знакомым. Тем временем, встретив отпор и поняв, что поживиться не удастся, конные грабители исчезли так же молниеносно, как и появились. Я подбежал к раненому. Он был при последнем издыхании. Ужас охватил меня: даже в черни ночи я узнал его. Это был Саид, молочный брат Хаджи Керантуха. Я схватил его голову в ладони и почувствовал, что теплая липкая кровь обагрила мои руки.