Феликс Дан - Аттила

– Меня звали Аларих, - произнесла она, в знак предостережения поднимая правую руку, - однажды я осадил Рим и умер тотчас же. Больше не смею сказать. Берегись, Атгила! - и он исчез в волнах.

Я вскочил, испуганный сном и громким, дребезжащим звуком над моей головой. Уже было светло. Я взглянул на лук, висевший на стене, и увидел, что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в сторону.

– Это очень дурная примета, - с ужасом прошептал Хелхаль.

– Я подумал тоже самое и приказал отступить.

Аттила замолчал.

– Сила чудесного меча, - начал он снова, - сказалась больше всего в моей неуязвимости. И с той минуты, как это оружие очутилось в моей руке, в сердце моем умерло всякое чувство: ни страх, ни сострадание, ни даже гнев незнакомы мне с тех пор.

– Правда. Ты подобен мертвецу среди людей. На твоих губах никогда не мелькает улыбка. Мне кажется, даже женщины не в силах возбудить твоей страсти.

– Нет, ты ошибаешься, я люблю красивых женщин. Должен же я хоть в чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда и всяких напитков, кроме воды, так поразил меня пример брата, однажды выпившего не в меру и разболтавшего свою тайну. Победы, слава, могущество, золото - уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для жизни, но я не увлекаюсь ими больше. Мне остается одно - женщины! Но от моих союзов с германками для меня мало радости! - он замолчал и мрачно задумался.

– Эллак - благородная душа! - сказал Хелхаль.

– Он мечтатель, - с досадой отвечал отец, - неженка! Он унаследовал эти качестве от своей матери, дочери Амалунга. А его жалость? Он хотел бы обезоружить всех врагов своих великодушием! Великодушие к Византии! К ее презренному императору! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, - угрюмо прибавил он, - что он и меня ненавидит за то, что я, гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его готскими песнями и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она… внезапно умерла.

– Я был при этом, - сказал Хелхаль, - ты запретил ей петь ребенку по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить ей допеть песню до конца. И ты со злобой толкнул ее ногой, и она тут же испустила дух. Эллак стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя?

– Он должен меня бояться! И не надеяться быть моим наследником, калека! Он даже не может сражаться.

– Правой рукою. Левою он бьется превосходно, как ты сам знаешь. Он одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить свою правую руку. Это было под Орлеаном. Он защищал твою голову от громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя.

– Камень и без того не убил бы меня, как не могли меня убить тучи стрел и копий на Каталаунской равнине. Ты ведь знаешь теперь, я сказал тебе, какая смерть ожидает меня. Но и от Эрнака, моего красавца, я не многого ожидаю, несмотря на мою нежную к нему любовь.

– Ты испортил его этой любовью. Для Эллака ненависть отца была лучшим воспитанием. А Дженгизиц?

– Что и говорить о нем! Он твой любимец, старик! Настоящий гунн!

– Да! Он первый стрелок и наездник нашего народа!

– Правда, правда! Он мальчик хоть куда, - с отеческою гордостью сказал Аттила, - но его мать! Как она была безобразна! - прибавил он с кислой гримасой.

– Но зато она происходила из нашего древнейшего царского рода, -возразил Хелхаль, - еще более древнего, чем твой род.

– Потому-то отец мой Мунчук и велел мне взять ее в жены. Но от этого она не стала приятнее, и Дженгизиц весь пошел в нее! Он еще безобразнее, чем его отец и мать вместе. И хотя он совершенная противоположность слабому Эллаку, он все-таки не годится для того, чтобы управлять миром. Одной меткой стрельбы по ласточкам и искусного наездничества для этого мало. Эрнак достойнее их всех!

– Господин! - вскричал Хелхаль. - Неужели же ты хочешь сделать избалованного пятнадцатилетнего мальчика повелителем целого царства?

Но нежный отец, не обращая внимания на слова Хелхаля, погрузился в приятные воспоминания.

– А мать его! Она была моей любимицей! Она одна из всех женщин, кроме гуннок, не боялась моих объятий и любила меня. Моя Либусса! Дочь одного из вождей склабов, она однажды явилась ко мне в лагерь и, бросившись к моим ногам, призналась, что ее привлекла ко мне слава моего имени и что, возгоревшись любовью к сильнейшему и храбрейшему из людей, она решилась или стать моей женою, или пасть под моим кинжалом. Она одна только искренно любила меня, моя красавица Либусса! И она умерла, подарив мне моего Эрнака…

– Господин, но ты ведь не сделаешь этого ребенка…

– Нет, - услыхав намек старика, отвечал Аттила, - я не сделаю его властителем мира, потому что мне предсказано, что Эрнак переживет меня только на день…

– Как? - с испугом вскричал Хелхаль.

– Да, таково жестокое предсказание. Но утешься. Есть и другое, возвестившее мне нечто великое. Слушай. Фессалийский прорицатель, предсказавший мне смерть в объятиях женщины, в то же время сказал, что от белокурой красавицы, подобной которой я еще никогда не видал, у меня родится сын, наследующий всю мою славу и величие, и под власть которого попадут все народы земные. С той поры я жажду встретить эту красавицу…

– И ты веришь льстивому прорицателю?

– Я убедился в справедливости его слов. Ты знаешь, что по древнему гуннскому преданию, только тот прорицатель говорит правду, на печени которого есть маленькая звездочка из белых полосок. Поэтому по смерти прорицателя у него вырезают печень и осматривают ее. Но я не мог ждать, когда он сам умрет, и потому приказал его убить. Белую звездочку нашли, и это уничтожает всякие сомнения… Ну, старик, теперь я пойду. Уже поздно. Я лягу спать и, быть может, во сне увижу ту, от которой родится повелитель мира!

На следующее утро обоим посольствам возвестили, что царь примет их в шестом часу дня.

Послов отвели в обширную приемную залу деревянного дворца.

Все большое полукруглое пространство с потолка до пола и по всем стенам обито и увешано было белоснежными полотняными занавесями, местами чередовавшимися с пестрыми шерстяными коврами.

Зала, полная гуннскими вельможами и воинами, вождями и послами иноземных племен, их свитами и домашней прислугой самого царя, представляла пеструю, движущуюся, красивую картину. Аттила сидел посредине залы на возвышении, к которому вели несколько ступеней, покрытых дорогими, тканными золотом, коврами. На этом возвышении стоял простой, без всяких украшений, деревянный стул, с двумя ручками, на котором восседал могущественнейший властитель. Он был в том же костюме, в котором приехал вчера, без всяких новых украшений.