Леонид Бородин - Царица смуты

Разом промокший Олуфьев и не думает вернуться в стан. Разжигает хворост, предусмотрительно Тихоном заготовленный, пару палок-колов втыкает по обе стороны костра, на них накидывает тулуп и однорядку, оставаясь в одной рубахе и портках, и сидит в полудреме у костра до самых последних углей, лениво отмахиваясь от комариной орды, ожившей и шальной. Предрассветного птичьего гомона не слышит, первого луча солнечного не чувствует, и Тихона-казака, что за плечи его тормошит, бранит последними словами, грозясь изрубить, пострелять, затоптать…

Но грохот вертлюжной пушки — он кого хошь ото сна на ноги вскинет. Вскакивает, казака наземь опрокинув, и видит за дальней отмелью острие струга, и другой струг втягивается в протоку, что ниже отмелей у ногайского берега, и третий на якоре, сорока саженями ниже. «Ну вот, — говорит себе Олуфьев, — вот и день судный. Душа знала и покойную ночь устроила. То ли не добро!»

Ближний струг уже пуст, зато берег ногайский каждым камнем и кустом ожил. Со второго струга людишки с пищалями в воду прыгают и спешат к берегу. Третий струг, похоже, застрял на мелководье, там суета… Сколько же их всего? И что с дозором, в низовья отправленным? Небось поломались казачки Суровского, переметнулись: что-то уж больно быстро добрались Онучин с Пальчиковым, не иначе как помогли им казаки дозорные. Одним охватным взором оценивает Олуфьев диспозицию и дивится неумелости врагов. Сами в ловушку лезут — весь берег ногайский пристрелян, здесь, с песчаной косы, и вовсе к острогу не подобраться. Сотня саженей открытого места, а за отмелью быстрина, ни бродом, ни стругу ее не преодолеть. Слабость как раз на восточной стороне, там обходному маневру простор, и огонь, Тереней задуманный, лишь временная помеха. Воинским азартом воспаленный, спешит Олуфьев к стану, откуда пушечный гвалт уже рвет утреннюю тишину в клочья, нагоняя пороховые дымы на северные берега. У острожной стены оглянувшись, видит Олуфьев, что ближний струг поражен мортирным ядром, и будь там люди, хлебанули бы кровушки…

К радости своей, находит Тереню вместе с Заруцким. Оба они у дозорной башни, откуда с верхней площадки казак орет им о движении отрядов Пальчикова и Онучина. Пока Тереня перекрикивается с дозорным, Заруцкий обсказывает Олуфьеву положение: что пришло пять стругов, что крупных пушек у них нет, и людей сотен пять, не более, из них половина — то казаки хохловские и головинские, остальные стрельцы разных приказов. Что если с ногайской стороны подкрепление романовским воеводам не придет, к вечеру уже с ними будет покончено, потому как прут без подумки в лоб на прострельные места, где берег загодя от кустов и дерев очищен.

Олуфьев предлагает немедля собрать отряд для обхода по восточному берегу для захвата стругов и удару с тыла, сам готов пойти с отрядом, но Тереня, вроде бы и не прислушивавшийся к их разговору, тут же встревает и говорит, спор упреждая, что уже подумал о том и сам этим займется, как только москали поломаются на атаке. Олуфьев считает, что ждать нужды нет, что струги надо брать, как раз когда основными силами воеводы увязнут у острога. Но уж больно строптив тоном Тереня. То, может, ревность воинская, но, может, и план иной имеет — не уступит. Оглянувшись, видит невдалеке казака своего с двумя пищалями, знак дает ему. А что остается? Своих людей нет. Надо искать бойницу удобную, а порох попусту не тратить — тому не учиться…

Дивное это дело — сеча! Когда строй на строй, пеший ли, конный — число да лихость дело решают. Случаю места мало, ни тебе ни загадки, ни тайны, ни конфуза нежданного. Другое дело, когда один в обороне, а другой в атаке: То-то уж простор для шаловства бесов, страсть как любящих пакостить человекам, расчеты их путать да обманом понимания искушать. Ведь известно: чем искуснее оборона, тем изощреннее атака. И наоборот. Но что случается, когда правило сие порушено легкомыслием одной из сторон? Оно вроде бы и всякому ясно: легкая да быстрая победа другой стороны! А вот и нет! И не впервой случилось Олуфьеву видеть и участвовать в такой нелепице. Глупость и воинское небрежение заразны хуже хвори иной.

Московские воеводы дело начали столь поспешно и неумело, что казаки в остроге только диву дивились. Струги в надежное место не отвели, а побросали там, где приткнулись, острог увидев, и два из них пушкари разнесли в щепы еще до первых пищальных выстрелов. Далее, вместо того чтобы обойти прострельные места на ногайском берегу, скопились до трехсот человек в кустах у просек, и ошалевшие от радости казаки Заруцкого и Терени Уса, ни одного человека не потеряв, положили за получас в тех кустах до сотни стрельцов да казаков, остальных отогнали и разогнали. Но с этого момента ратный разум, что душа покойника, отлетел от обеих ратей, и почалось соперничество в глупости, словно два слепца затеяли игру в прятки. Тереня из восточной протоки выгнал через северный проход струг, битком набил его галдящим казачьем, выгреб на полусотню саженей вверх и сплавом пошел на ногайский берег добивать москалей. Яик же не Волга, простору для маневра никакого, и оказался струг меж острогом и пищальниками воевод, которые, глупость Тереневу оценив, успели стянуть к берегу потерявшихся людишек своих. Конфуз вышел полнейший. Казаки Тереневы, кто уцелел, попрыгали в воду и, течением сносимые, кто где повыбирались на остров и там еще падали под пищальным огнем воеводских стрельцов. Брошенный струг ушел вниз и застрял на ближайшей отмели. Обрадованные успехом, воеводы подтащили, почитай, на открытые места все свои малые пушки и фальконеты и открыли пальбу по острогу, особого ущерба не нанося, но все же вышку дозорную снесли. В остроге опомнились и вмиг накрыли артиллерию воевод. После того до самого полудня обе стороны только порох тратили попусту.

Лишь по самой жаре додумались воеводы (о том поздно узнали) отправить людей в верховья вязать осадные плоты. И когда б утром до зари наплыли на острог, большой успех могли бы иметь. Но бесы-шельмецы разошлись в потехе, разыгрались, теша души бесовские людской дуростью. За час до сумерек плоты пошли на острог. А бесы чуть раньше. И вместо того чтобы пушки спешно перетащить да покрошить плоты на подходе, казаки, удалью безумной опьяненные, ворота острожные настежь и, позволив плотам причалить безущербно, в рубку кинулись на плоты разноствольные и дурно повязанные…

Отбиться-то отбились, плоты с остатками людей воеводских сбросили вниз. Но когда у костров перекличку провели, половины казаков недосчитались, а из оставшихся до сорока только откликнуться смогли, но не с земли подняться.

У Олуфьева от приклада пищального плечом не пошевелить. Тихон, знай, перезаряжал да под руку подсовывал. Добром вспомянул отца Олуфьев, обручившего его когда-то левой рукой саблей управляться. Однако ж голова вражьей сабли не миновала, только шапка казачья удар смазала, царапиной отделался. И в воде побывал, бревнами едва не затерт был.