Леонид Бородин - Царица смуты

— Ничему такому не бывать, Марина Юрьевна. У вора того, по расспросным речам судя, и сотни казаков не осталось, и с Яика ему ходу нет, о том яицкое атаманство особым государевым повелением оповещено. Но даже когда б смог да напал… — Тут Соловцев уткнулся носом в бумагу и, пакостно косясь на Марину, зачел: — «…вести Марину с сыном и Ивашкой Заруцким с великим бережением, скованных и по станам ставиться усторожливо, чтоб на них воровские люди безвестно не пришли. А будет откуда прийдут воровские люди и будет им в силу, Марину с сыном и Ивашку Заруцкого побити до смерти, чтобы их воры живых не отбили».

Скатал бумагу, в суму спрятал и уставился на Марину, любопытствуя, в страхе ли. Да только тут же и рожей погрустнел, чистую Маринину радость увидев. Разве ж понять ему, что, если всякое нечайное вмешательство с ее смертью повязано, значит, вмешательству не бывать. Более и не вспоминала даже о пустых словах Заруцкого. О нем же самом думала с грустью.

Вспомнился город Дедилов и жеребец по кличке Серый, каковым и был по масти — серым. Отчего-то сперва он, скотина глупая, привязался к Марине, хотя лаской особой не баловала, да и ездить верхом случалось не часто. Три кареты на мягком ходу держал Заруцкий в обозе для Марины и челяди ее. Жеребца пестовали для утехи, для парадного выезда и на крайний случай… Приметив расположение к себе, и Марина стала привечать жеребца, кормила с руки, холку трепала, но главное — разговаривала с ним, больше жаловалась на невзгоды и на людей, замечать стала, что иногда, если слишком уж был жалостлив голос ее, у жеребца дрожь по шее идет, и тогда он ласку свою лошадиную изъявляет — губами одними плечо ей покусывает, будто успокоить хочет. Потом повредил копыто и стал бесполезной тварью. Когда в какой-то деревне отдавали его мужику-безлошаднику, бодрился, гривой встряхивался, копытами землю бил — совсем как Заруцкий в миг их краткой и, наверное, последней встречи.

Закончен путь донского атамана, дурно закончен, но где-то непременно зачтется ему участие в святом деле, и Марине беспокоиться о том нужды нет. У каждого свой век, и не ею сия неравность установлена. Как это Мело говорил? В равенстве нет бытия!

О Мело вспомнила, как о покойнике. А Савицкого оставили в Астрахани. В вину ему ставят притеснения православных храмов, что утренний звон запретил, а это вовсе не он, а Марина… Оставили астраханскому быдлу на растерзание. Вот и у святых отцов пути закончены. Надо понимать, закончены пути всех, кто был с ней в эти два последних тяжких года. Ранее ведь тоже так складывалось. Сначала царь Дмитрий и московское боярство, потом Дмитрий Тушинский, Рожинский, Сапега, после Заруцкий… В каждом периоде ее мытарств по Руси были свои соподвижники, соучастники. И враги всякий раз имели разные имена. Но замыкается кольцо — от Москвы к Москве. Остается только сетовать на необъятность просторов московских, на медленность продвижения да с нетерпением ожидать града Казани, где, как обещали воеводы, вернут ей сына и более не разлучат до самой Москвы.

Сейчас у ней только одно слабое место — сын. Но сей слабости можно не стыдиться, ее можно не подавлять в себе, она, слабость эта, ничему помехой быть не может, напротив, она, Марина, и сын ее теперь едины для заботы Господней…

Торопятся воеводы. Уже третий день подряд в пути до ночи, до темноты, и по темноте. Лучше б вставали пораньше. Но любят поспать слуги Романовы! Какое им дело, что страшно Марине распластанное над головой звездное небо. Не хочет смотреть вверх, да отчего-то не может не смотреть. Некий недобрый смысл угадывается в доступности глазам человеческим звездных россыпей, пути звездного от горизонта до горизонта, черкасами именуемого шляхом чумацким, особенно судорожное мерцание иной звезды, словно давно отлетевшая душа чья-то тщетно пытается напомнить о себе кому-то, о ней забывшему. Молит и молит: «Вспомни обо мне, ради Бога! Мне холодно здесь и пустынно. Обманута я и проклята! Вспомни!…» Но тот, к кому взывает, не слышит, потому что не смотрит в небо в сей момент. А когда посмотрит, уже иная звезда-душа и к другому будет взывать, содрогаться и страдать в безответности. Страшно и угрозливо ночное небо. Ведь вот не дано человеку видеть пределов земных, хотя в таком видении польза могла б иметься жизненная, а небо звездное зачем-то открыто взору без проку мыслимого, знать, немыслимый смысл затаен в даре сем. Как отгадать и надо ль гадать?

Давняя привычка сурово обходиться со всякой неясной думой, хватать ее за шиворот, встряхивать и принуждать к ясности подталкивает Марину на дерзкий вопрос: почему страшно? Не потому ли, что ночная темь и звездное сияние во тьме перечат дневному знанию о Великом Присутствии, не оставляют Ему места меж землей и звездами, вытесняют Его за просторы видимого, откуда невозможно уже ни участие, ни содействие? Вот как, значит! Ночь посягает на ее веру! Что ж, и о том известно опыту человечьему — именно ночью свершается на земле все бесовское и сатанинское. Ночь есть время демонов. Для того природой положено, чтоб спал человек и сном защитился от посягательств темных сил на душу, и без того уязвимую и трепещущую в постоянных сомнениях!

И Марина решает, что, если завтра и потом снова ночь застанет ее в дороге, она прикажет себе спать, что более головы не подымет к ночному небу, что, слава Господу, воли ее лишить не могут ни люди, ни цепи. А сна не будет, у нее есть о чем думать, просто закрыв глаза. У нее в запасе тьма приятных дум, которым только дай волю — и всему дурному заслон и преграда.

Одна из самых сокровенных дум — это ее обличительная речь против боярства московского. Где и когда она будет произнесена, того не угадать. Но слова! О, им будет воистину тесно в устах! И это так просто: закрыть глаза, представить залу обширную, у стен на скамьях бородачей московских с потупленными взорами… Марина рассаживает их по порядку виновности: Шуйские, Романовы, Мстиславские, Воротынские, Голицыны. Далее помельче: Салтыков, Куракин, Одоевский, Шереметьев, Пожарский, Трубецкой, Долгорукий… Но в центре, перед глазами, у ног — щенок романовский, осмелившийся короны царской коснуться, позволивший себе на голову напялить ее боярам-изменникам. По молодости да глупости он менее других виновен, но более других ответственен, и тут бессильно ее милосердие. Нет, крови она не прольет, не уподобится кровожадным Рюриковичам. Но пострижение, немедленное и публичное, и дальняя дорога в монастырь Соловецкий — всем Романовым в одной телеге, с Михаилом, через всю Москву тихим ходом… Но это потом. А сначала речь, в которой каждое слово что камень позора на шею клятвопреступникам и узурпаторам!

Сейчас, до предела униженная и измученная, Марина не может представить такого состояния своей души, когда все прочие, исключая Романовых, будут прощены ею. Но так будет. Так надобно поступить, в том царская мудрость. Государственное дело нуждается в опытных головах. Позже, постепенно она высмотрит, подберет, приблизит к себе иных, подставит их в обучение к иудам-бородачам и одного за другим заменит, но и после замены счеты сводить не станет. Сами безвестно издохнут в своих имениях. Воспитание же сына поручит худородным, но верным, таким, как Олуфьев…