Бернард Маламуд - Мастер

— Если человек связан Необходимостью, откуда же берется свобода?

— Она в твоих мыслях, ваше благородие, если твои мысли в Б-ге. Если ты веришь в такого вот Б-га, и ты ее можешь измыслить. Как бы человек летает над собственной головой на крыльях разума или что-то в таком духе, да? Соединяешься со вселенной и забываешь о собственных горестях.

— И вы верите, что так можно достичь свободы?

— В какой-то степени, — вздохнул Яков. — Очень бы хорошо, но какой у меня опыт? Я мало жил за пределами местечка.

Следователь улыбнулся.

Яков усмехнулся было, но тут же осекся.

— Как по-вашему, то, о чем вы говорите, и есть истинная свобода или человек не может все-таки быть свободен без свободы политической?

Тут надо поосторожней, думал мастер. Политика есть политика. Зачем раздувать горящие уголья, если по ним придется идти?

— Даже не знаю, ваше благородие. Отчасти можно так посмотреть, отчасти по-другому.

— Совершенно верно. Можно сказать, у Спинозы не одна концепция свободы — в Необходимости, говоря философски; а практически — в государстве, иными словами, в области политики и политического действия. Спиноза допускает известную свободу политического выбора, равно как и свободу выбора в образе мыслей, как если бы подобный выбор существовал. По крайней мере он его допускал. Он, вероятно, считал, что цель государства, правительства — безопасность и сравнительная свобода разумного человека. Чтобы человеку было позволено думать. К тому же он полагал, что человек свободней, если участвует в жизни общества, чем ежели пребывает в уединении, как сам Спиноза. Он полагал, что свободный человек в обществе радеет в том, чтобы умножать счастье и интеллектуальную независимость своих ближних.

— Да, наверно, все оно так, ваше благородие, раз уж вы говорите, — сказал Яков, — но что касается меня, тут еще есть о чем поразмыслить, хотя, если ты беден, время твое уходит на другие вещи, само собой понятно какие. И ты оставляешь тем, кому это по плечу, думать о разной-всякой политике.

— Ах, — Бибиков вздохнул. Пыхнул папиросой и ничего не ответил. На минуту в камере повисло молчание.

Я что-то не так сказал? — отчаянно думал Яков. Иногда лучше вообще держать язык за зубами.

Когда следователь снова заговорил, он уже был больше похож на официальное допрашивающее лицо, голос стал сухой, бесстрастный.

— Случалось ли вам слышать выражение «историческая необходимость»?

— Не помню такого. Не слышал, по-моему, но, наверно, могу догадаться, что это значит.

— Вы уверены? Вы не читали Гегеля?

— Не слышал про него.

— А Маркса? Он тоже был еврей, хотя это ему, кажется, не очень нравилось.

— Тоже не слышал.

— Как по-вашему, есть у вас своя собственная «философия»? И если да, то в чем она заключается?

— Если она у меня и есть, то не стоит разговора. Я же только-только начал немного читать, ваше благородие, — извинялся Яков, — и если есть у меня философия, так это, если позволите сказать, что жизнь должна бы стать получше.

— Но как ее сделать лучше иначе как политическими средствами?

Вот она, ловушка, подумал Яков.

— Может, надо, чтобы стало больше работы, — выговорил он, запинаясь. — И чтобы люди были добрее друг к другу. Все должны быть ответственными, иначе все плохое станет еще хуже.

— Что же, для начала неплохо, — спокойно сказал следователь. — Вам нужно и дальше читать и думать.

— Я и стану, как только меня отсюда выпустят.

Бибиков, кажется, смешался. Мастер почувствовал, что его разочаровал, но он не понимал почему. Наверно, нес слишком много вздора. Не так-то легко говорить умные вещи, когда ты в беде, да и на чужом языке нелегко изъясняться.

Немного погодя следователь уронил рассеянно:

— Синяки на голову как посадили?

— В темноте, от тоски.

Бибиков полез в карман и протянул мастеру свой портсигар.

— Угощайтесь. Турецкие.

Яков закурил, чтобы его не обидеть, хотя ему не по нутру была эта папироса.

Следователь вынул из кармана свернутый листок бумаги и огрызок карандаша, положил на стол перед Яковом.

— Оставляю вам этот допросный лист. Нам надо установить кое-какие подробности вашей биографии за неимением полицейских бумаг. Ответьте на все вопросы, подпишитесь, а тогда позовите стражника и ему отдайте эту бумагу. В каждом вашем показании будьте точны. Свечу я вам оставляю.

Яков уставился на бумагу.

— А сейчас мне надо спешить. У моего мальчика жар. Жена с ума сходит.

Бибиков застегнул меховую шубу и надел широкополую черную федору, которая казалась ему велика.

Кивнул арестанту, сказал тихо:

— Что бы ни случилось, будьте мужественны.

— Б-г ты мой, что может случиться? Я невинный человек.

Бибиков пожал плечами:

— Это дело тонкое.

— Помилосердствуйте, ваше благородие, я так мало видел в своей жизни.

— Милосердие — это для Б-га, я полагаюсь на закон. Закон вас защитит.

Он позвал стражника и вышел из камеры. Запиралась гремучая дверь, а он уже спешил прочь по тусклому коридору.

Мастер вдруг почувствовал острый укол тоски.

— Когда вы еще придете? — крикнул он вслед уходящему.

— Завтра.

Хлопнула дальняя дверь. И замерли шаги.

— Жди-пожди теперь завтра ихнего, — сказал стражник.

Наутро другой стражник отпер камеру, тщательно обыскал Якова, плотно его заковал в тяжелые наручники, скрепленные толстой короткой цепью, и в сопровождении еще двоих конвойных, один из которых его ругал и толкал пистолетом в спину, Яков, ни жив ни мертв, был отведен по стонущим деревянным ступеням на два марша вверх, в кабинет судебного следователя. В просторной прихожей сидели за длинными столами и скребли по бумаге перьями чиновники в вицмундирах. Уставясь на него с любопытством, потом они переглядывались. Якова провели в небольшой кабинет, оклеенный темными обоями. Бибиков стоял у открытого окна и махал руками, разгоняя папиросный дым. При появлении Якова он тотчас затворил окно и сел в кресло во главе длинного стола. В кабинете было еще массивное бюро, несколько полок с толстыми книгами, две большие лампы под зелеными абажурами, образок в углу; царь Николай Второй, изображенный сепией, в медалях, с безупречной бородкой, осуждающе глянул на мастера со стены. При этом большом портрете ему стало совсем уж не по себе.

Кроме Бибикова, в кабинете был только помощник, прыщавый господин лет тридцати с жидкой бороденкой, в которой сквозил слабый, убегающий назад подбородок. Он сидел рядом со следователем в конце стола, Якову же было велено сесть в другом конце. Трое сопровождающих по указанию следователя остались ждать в прихожей. Бибиков, бегло оглядев арестанта — чуть ли не с омерзением, как тому показалось, — порывшись в стопке бумаг на столе, извлек из кипы толстую пачку и начал листать. Что-то шепнул помощнику, тот набрал в вечное перо черных чернил из большого пузырька, обтер кончик выпачканной тряпицей и стал строчить у себя в тетради.