Бернард Маламуд - Мастер

Стражник с ружьем по ту сторону решетки крикнул: «Ужинать!», двое других отперли дверь и внесли три дымящихся ведра с похлебкой. Арестанты, гомоня и толкаясь, налетели на эти ведра. У Якова маковой росинки во рту не было со вчерашнего, и он медленно поднялся. На каждое ведро полагалось по одной деревянной ложке. Арестант, сидя перед ведром на полу, выхлебывал десять ложек жидких, чуть подгущенных ячменем щей и передавал ложку тому, кто сидел рядом. Если кто норовил зачерпнуть больше положенного, сотрапезники его колотили. Ложка переходила по кругу, потом все начиналось сначала.

Яков протиснулся к тому ведру, что поближе, но тут колченогий, в шрамах по всей голове, перестал есть и с ликующим криком выудил дохлую мышь с повылезшими кишками. Он держал за хвост эту мышь, а другой рукой жадно выхлебывал щи. Товарищи, вырвав из рук ложку, оттолкнули его от ведра. Колченогий проковылял к другому ведру, он размахивал мышью перед лицами едоков, и они матерились, но никто не отходил от щей. Тогда он стал плясать со своей дохлой мышью. Яков заглянул в другое ведро, но оно было пустое, только плавали на дне несколько дохлых тараканов. В третье заглядывать он не стал. Не соблазнил его и бесцветный неслащеный чай, который разливали по жестяным кружкам. Он надеялся на кусок хлеба, но хлеба ему не дали, сержант его не поставил на довольствие. Ночью, когда остальные храпели на помосте, Яков, кутаясь в пальто, хоть было не холодно, ходил взад-вперед по камере, до крови растирая котами ноги. Когда он обессилел и лег, защищая лицо от мух обрывком подобранной с пола газеты, почти сразу его разбудил дребезг колокольца.

За завтраком он заглотал жидкий чай, вонявший сырым деревом, но к жидкой серой каше в ведре так и не притронулся. Деревянные эти бадьи, он слышал, используют в бане, когда в них нет похлебки и каши. Попросил хлеба, но надзиратель сказал, что его все еще не поставили на довольствие.

— Так когда же меня поставят?

— Пошел ты куда подальше, — сказал надзиратель, — не лезь.

Мастер заметил, что отношение к нему арестантов, сперва равнодушное, теперь изменилось. Они как-то притихли. Все утро, сходясь у параши, они шептались, поглядывали на Якова. Колченогий то и дело мерил его хитрым, колючим взглядом.

У Якова ползли по спине мурашки. Что-то случилось, думал он. Может, кто-то им про меня рассказал. Если они думают, что я убил христианского мальчика, конечно, они хотят убить меня.

В таком случае, может быть, надо позвать надзирателя, попросить, чтобы перевел его в другую камеру, пока его здесь не убили? Но предположим, он позовет надзирателя, и что с ним тогда будет? Что, если сокамерники на него набросятся, а надзиратель и пальцем не двинет?

Во время утренней десятиминутной «прогулки», когда их водили по двору, построив парами — двенадцать пар, перерыв в два шага, и снова двенадцать пар, — и вооруженные часовые, иные с кнутами в руках, подпирали высокие крепостные стены, колченогий, пристроившийся в паре за мастером, шепнул ему:

— А чего у тебя голова-то не выбрита?

— Я не знаю, — шепнул Яков. — Я сказал цирюльнику, чтобы меня постриг, а он не стал.

— Ты, случаем, не шпион, не подсадная утка?

— Нет, нет и нет, уж вы им скажите.

— Так чего ж ты нас сторонишься? Больно много о себе понимаешь?

— Сказать по правде, у меня ноги болят в этой обуви. И я впервые в тюрьме. Стараюсь привыкнуть, но не так-то это легко.

— Посылки не ожидаешь? — спросил колченогий.

— Кто будет мне посылать посылки? Никого у меня нет такого. Жена меня бросила. Все мои знакомые — бедные люди.

— Ладно, если получишь, делись и чтобы всем поровну, такое мое правило. Здесь так заведено.

— Да, да.

Дальше колченогий ковылял уже молча.

Они не знают, кто я, подумал Яков. И надо быть с ними поразговорчивей. Знали бы, так били бы, а не спрашивали.

Но когда воротились в камеру, арестанты стали возбужденно шептаться. Яков вспомнил, как его били в камере окружного суда, и его прошиб пот.

Скоро высокий арестант со слезящимися глазами отделился от остальных и двинулся к Якову. Был он сильный, широкий в кости, с бледным, жестким лицом и почти черной шеей, но почему-то на тонких кривых ногах. Шел он медленно, странно, так, будто придерживал сползающие штаны. Мастер, сидевший привалясь к стене, тут же вскочил.

— Слышь-ка, браток, — начал высокий. — Фетюков мое фамилие. Мужики вот меня отрядили с тобой переговорить.

— Вы беспокоитесь, что я шпион, — заторопился Яков, — но это вы напрасно беспокоитесь. Я здесь как все остальные, я жду суда. Я не просил никаких поблажек, и не то чтобы я их имел. Мне даже хлеба не дают. А если вы насчет волос, так я говорил цирюльнику, чтобы он меня постриг, но сержант — почему-то, я знаю? — сказал, что не надо.

— А в чем обвиняют тебя?

Мастер провел по губам сухим языком.

— В чем бы ни обвиняли, я ничего такого не делал. Даю вам слово. И это так сложно, это долго рассказывать, и получится скучная, утомительная история, которую я и сам толком не понимаю.

— А я вот убивец, — сказал Фетюков. — Чужого человека убил, в селе у нас, в кабаке. Поддел он, что ль, меня, а я возьми да его пырни, один раз в грудь, а когда уж падал он, в спину еще. Тут и конец ему. Выпил я малость, а как сказали мне, чего я учинил, уж так я удивился. Я человек мирный, меня не тронь, и никогда я никакой беды не наделаю. Думал ли гадал, что человека я убью? Скажи мне кто такое, я бы в глаза тому посмеялся.

Глядя на убийцу, мастер осторожно отполз от него по стене. И увидел, как двое других с обеих сторон надвигаются на него. Он закричал, Фетюков сзади взмахнул короткой тяжелой дубинкой, вытащив ее откуда-то из штанов, и тяжело огрел Якова по голове. Мастер упал на одно колено, обеими руками обхватил раскалывающуюся от боли, окровавленную голову и рухнул.

Очнулся он, лежа на склизком деревянном помосте. Мучительно ныла вся голова, с левой стороны пульсировала рвущая боль. Он нащупал пальцами мокрую рану. Из нее текла кровь. Тоска его охватила. Неужто каждый раз, когда его будут переводить в новую камеру, арестанты станут его избивать? Ничего не видя, он сел, и кровь потекла по лицу.

— Ты б утерся, — посоветовал смотревший на него старик в разбитых очках. Это был парашечник, он выносил парашу, вносил ведро с водой для питья, изредка подтирал мокрый пол. — Вон у двери ведро-то стоит.

— Зачем надо бить человека, который ничего тебе не сделал? Ну что я вам сделал?

— Слышь, парень, — зашептал старик, — кровь ты смой поскорей, покудова стражник не заявился, не то убьют они тебя.

— Пусть убьют! — крикнул Яков.

— Говорил я вам, он шпион вонючий! — крикнул колченогий с дальнего конца камеры. — Кончай его, Фетюков!