Бернард Маламуд - Мастер

— Да-а, — сказал стражник, вглядевшись в лицо заключенного, — вдруг и тюремная горячка у тебя, свободно может быть.

— Так может, я пойду в лазарет?

— Нет, лежал уж ты там, но я, может, и спрошу смотрителя, если увижу. А кашу-то съел бы, на молоке она теплом, ячменная. Для болезни полезная.

— Может, мне позволят выйти во двор, подышать свежим воздухом? В камере вонь, и я так долго сижу без движения. Может, мне во дворе станет лучше?

— В камере вонь — так это ты сам и воняешь. А во двор нельзя тебе выйти, потому что при строгом одиночном твоем заключении не положено это.

— Но сколько же меня тут будут еще держать?

— Ишь, разговорился. А это начальству одному известно.

Яков съел кашу, и его вырвало. Пот лил с него градом так, что промок сенник. Вечером пришел в камеру доктор, молодой человек с редкой бородкой, в темной шляпе. Мерил ему температуру, щупал всего, считал пульс.

— Горячки решительно нет, — заключил он. — Обычное кишечное расстройство. Вдобавок у вас сыпь. Пейте чай, от твердой пищи день-два воздержитесь, и все наладится.

И он поскорей ушел.

Проголодав два дня, мастер себя почувствовал лучше и стал снова есть щи и кашу, но черного хлеба не ел. Сил не было жевать. Тронет голову — и падают волосы из-под пальцев. И такая вялость, такая тоска. Житняк, сбоку, подглядывал за ним в глазок. Все чаще Якова мучил понос, и когда пронесет, он лежал, задыхаясь, без сил на своем соломенном мешке. Хоть и ослаб, он весь день поддерживал в печке огонь, и Житняк смотрел на это сквозь пальцы. Мастер все время мерз, и никак он не мог согреться. Одно хорошо — прекратились обыски.

Снова он просился в лазарет, но пришел в камеру старший надзиратель и сказал:

— Жри что дают, и нечего тут ломаться. От голодовки и болеешь.

Яков себя заставил поесть, съел несколько ложек и — обошлось. Попозже его вырвало. И рвало и рвало, хоть ничего уж не осталось в желудке. А ночью мучили его кошмары, картины кровавой бойни, и он со стоном просыпался. Снова задремлет — и казаки хлещут по людям нагайками. Яков бежит через лес и, сраженный выстрелом, падает. Яков прячется под столом у себя дома, его выволакивают, отсекают ему голову. Яков мчится по изрытой колеями дороге, рука отрублена, выколот глаз, у него оторваны яйца; Рейзл лежит на земляном полу, ее зверски изнасиловали, выпотрошили все бедное, гиблое ее нутро. Изувеченное тело Шмуэла висит на оконной перекладине. Мастер с тошнотой просыпался, боялся снова заснуть, но изматывающую, вонючую болезнь наяву еще трудней было выносить, чем эти жуткие сны. И часто он хотел умереть.

Однажды он увидел во сне, что над головой у него висит Бибиков, и проснулся со странным вкусом во рту, будто стал медным язык.

Он сел рывком.

— Яд! Б-г ты мой, они же меня ядом травят!

Он поплакал немного.

Утром он не притронулся к еде, которую принес Житняк, и он не пил чаю.

— Ешь, — приказал стражник. — А то не выздоровеешь.

— Почему вы меня не застрелите? — сказал мастер горько. — Нам обоим было бы легче, чем этот проклятый яд.

Житняк побелел и поскорей вышел.

Вернулся он со старшим надзирателем.

— До каких пор я буду нянчиться с этим проклятым евреем? — ворчал надзиратель.

— Вы меня ядом травите, — прохрипел Яков. — У вас нет против меня настоящих улик, вот вы и отравляете мою еду, чтобы меня извести.

— Это ложь! — рявкнул старший надзиратель. — Ты окончательно спятил!

— Я не стану есть то, что вы мне даете! — крикнул Яков. — Я буду голодать!

— Ну и голодай к чертовой матери, и подохнешь.

— И это будет ваше убийство.

— Только поглядите на него. Кто смеет обвинять других в убийстве? — шипел надзиратель. — Кровавый убийца двенадцатилетнего христианского мальчика.

— Мозги твои говеные, — бросил он Житняку, когда они выходили.

Скоро в камеру чуть ли не вбежал смотритель.

— На что вы теперь жалуетесь, Бок? Отказ от еды запрещен тюремными правилами. Предупреждаю — дальнейшие нарушения режима будут строго караться.

— Меня травят ядом! — крикнул Яков.

— Я не знаю ни про какой яд, — строго сказал смотритель. — Сказки изволите сочинять, чтобы над нами поиздеваться. Доктор установил у вас обыкновенный понос.

— Это яд. Я его чувствую. У меня все болит, я исхудал, у меня клочьями лезут волосы. Вы хотите меня извести.

— А, да пошли вы к черту, — сказал кривой смотритель и вышел из камеры.

Через полчаса он вернулся.

— Это не я, — сказал он, — я никаких таких распоряжений не отдавал. Если кто вас и отравляет, то ваши собратья евреи, знаменитые отравители источников во все времена. И вы думаете, я забыл, как сами вы пытались, тут вот, в тюрьме, подкупить Гронфейна, чтобы он убил Марфу Голову, самую для вас опасную свидетельницу? А теперь вот ваши соплеменники хотят отравить вас, потому что боятся, как бы вы не признали свою вину и тем самым не бросили тень на всю вашу нацию. Мы даже обнаружили, кстати, что один подручный повара, оказывается, скрытый еврей, и мы выдали его полиции. Он вашу еду и отравлял.

— Не верю, — сказал Яков.

— Но нам-то на что ваша смерть? Мы хотим, чтобы вас приговорили к строгому пожизненному заключению и все бы видели еврейскую вашу подлость.

— Я не стану есть то, что вы мне даете. Убейте меня, я не стану есть.

— Хочешь жрать — ешь что дают. Не то с голоду подохнешь.

Следующие пять дней Яков голодал. Муки отравления сменились муками голода. Он лежал на своем соломенном мешке, то и дело впадал в дремоту. Житняк грозился вытянуть его кнутом — все впустую. На шестой день вошел в камеру смотритель, косой глаз слезится, лицо красное.

— Я приказываю вам есть.

— Только из общего котла, — еле выговорил Яков. — Что другие арестанты едят, то и я буду есть. Дайте мне ходить на кухню и брать кашу и похлебку из общего котла.

— Это нельзя. Вы не можете выходить за пределы своей камеры. Строгое одиночное заключение не должно нарушаться. Другим заключенным на вас смотреть запрещается. Все записано в правилах.

— Они могут отвернуться, пока я беру еду.

— Нет, — сказал смотритель.

Но Яков и на следующий день голодал, и смотритель дал разрешение. Два раза на дню Яков и за ним Житняк со взведенным пистолетом шли в тюремную кухню. Яков брал свою порцию хлеба, наливал себе в миску похлебки из общего котла, и работавшие на кухне заключенные отворачивались к стенке. Особо много в миску было не налить, Житняк тут же сливал лишек обратно в котел.

Он вернулся к полуголодному существованию.

Он молил, чтобы дали ему что-нибудь делать. Руки томились от пустоты, но ничего ему не давали. Мастер предлагал чинить мебель, строить столы, да все, что им может потребоваться, и нужно ему для этого всего-то несколько досок и его мешок с инструментом. Он скучал по своей пиле, немецкому маленькому долоту, по драчу и отвесу. Он помнил их ощущение под пальцами, помнил, как они все работали. Пила у него такая острая, в десять секунд распилит толстенное бревно. С нежностью вспоминал он шершавость и гладкость опилок, их особенный запах. Иногда в ушах отдавалось двухтонное пение пилы, ответный стук молотка. Он перебирал в памяти все те вещи, какие сделал своим инструментом, мысленно их переделывал. Был бы у него инструмент, пусть не его инструмент, пусть какой угодно, и несколько досок, он бы заработал копейку-другую, купил бы себе исподнее, шерстяную фуфайку, пару теплых носков, еще кое-что. Если заработать немного денег, можно было бы, он втайне надеялся, подкупить кого-нибудь и передать письмо, ну не письмо, так на словах передать весточку Аарону Латке. Но ни досок, ни инструментов ему не давали, и он без конца скрипел суставами, чтобы что-то делать с руками.