Бернард Маламуд - Мастер

Часто он листал страницы Осии и завороженно читал о судьбе человека, которому Б-г велел взять в жены блудницу. Блудница эта, так говорили, он слышал, была — Израиль, но ревность и муки Осии были совсем как у человека, чья жена, оставив его хлеб и постель, ушла блудить с чужаками.

Однажды утром Житняк принес заключенному пухлое письмо в грязно-белом конверте сплошь в красных штемпелях. На каждом штемпеле — Николай Второй в военном мундире, и при нем царский герб — двуглавый орел. Письмо было вскрыто цензором и заклеено полоской бумаги. Адресовано оно было «Убийце Жени Голова» и послано через прокурора Киевского Верховного суда.

Сердце у Якова стукнуло и оборвалось, когда он принял конверт.

— От кого это?

— От Пушкина, — сказал Житняк. — Сам открой да погляди.

Мастер подождал, пока Житняк уйдет. Положил письмо на стол, чтобы не держать в руках. Минут пять на него смотрел. Неужели обвинение? Но почему такой странный адрес? Яков неловко вскрыл конверт, надорвав поперек, и вынул письмо на шестнадцати страницах, исписанных женским паучьим почерком. Были кляксы на каждой странице, была масса ошибок, многие слова вымараны и сверху вписаны наново.

«Милостивый государь, — так это письмо начиналось.

Я безутешная мать несчастного Жени Голова, и я берусь за перо, чтобы вас просить, чтобы поступили честно и по совести. Господом-Богом прошу, выслушайте мольбы матери. Я вся устала от обид и напраслины, какую на меня наговаривали дурные люди, соседи тоже хороши, да я с ними порвала, а показательств у них никаких нет. А напротив того, все показательства указывают насчет вас, и я умоляю, я заклинаю, довольно, не мутите воду и признайтесь чистосердечно. Хотя личность ваша, как я вас у себя в доме видела, не то что уж очень еврейская, и даже я сомневаюсь, что по своей охоте вы такое зверство учинили, чтобы невинного ребеночка убить, кровь его забирать, а подослали вас, думаю, евреи-фанатики, вы сами знаете, про кого речь. Может даже, они вам смертью грозили, может, вы и не хотели, вот не знаю. Но одно я знаю доподлинно, так это старые евреи в длинных сюртуках и с бородами дикими вам велели моего мальчика убить, а, мол, они потом спрячут тело его в пещере. И аккурат в ночь перед тем, как Женичку моего убили, снился мне такой вот точно еврей, с сумкой, глаза страшенные, и в бороде у него алые пятна, и Софья Шишковская, главное, это соседка моя прежняя, такой же точно сон видела и в ту самую ночь.

Я прошу, признайтесь, все показательства против вас. Вы, я так думаю, сами того и не знаете, а только как рассказал мне Женичка, что гонялись вы за ним с ножом на кладбище, так я снарядила своего одного хорошего знакомого вас выследить, и много чего тут про вас узналось. Факт известный, занимались вы незаконными делами с другими евреями, те прикидывались, будто и не евреи они, в кирпичном заводе дела эти делались и в подвале под синагогой, там вы все и сходились, на Подоле. Воровали, грабили и сбывали то, что не ваше. Женичка проведал про все про это и про другие деяния ваши, вот еще почему вы так люто его ненавидели и его наметили, бедного, когда вам будет велено кого убить на вашу еврейскую Пасху. И вы подсобником были банды еврейской, они влазили в христианские дома, и в лавки, и в богатые дома на Липском, где самая аристократия, и уж сколько там денег, и мехов, каменьев наворовано, и разных шкатунок драгоценных, это не счесть. И еще сам же ты потом своих товарищей и обсчитывал, жид жида всегда обманет, дело известное. И нового тут нет ничего, все знают, еврей из материнской утробы сразу выходит преступник. Один еврей вот хотел было деньгами ссудить одну знакомую мою, дом она ставила, а она возьми и сообщи о том батюшке на исповеди, так он аж затрясся весь, ради Христа, мол, и думать не моги одолжаться у еврея проклятого, он тебя обберет и по миру пустит, потому натура у них такая, иначе они не могут поступать. Нутро у еврея свербит, батюшка ей объяснил, когда он зла-то не делает. Не будь так, и ты бы, может, устоял, когда посылали тебя убивать святое дитя. И тебе известно небось, хотели подкупить меня, чтобы я на тебя не указывала, когда будет суд. Один еврей, ужасный толстый, весь в шелку, предлагал мне сорок тысяч целковых, чтобы только Россию я покинула, и обещался еще десять тысяч дать, как в Австро-Венгрию я приеду, да если бы ты и жидки твои мне бы хоть и четыреста тысяч сулилu, я бы в лицо вам плюнула, сказала, мол, нет, никогда, ни за что, потому мне дороже мое честное имя даже и мильонов ваших кровавых еврейских.

Мой знакомый, он видел, как ты в землю плевал, вокруг Святой Софии гуляючи, после как Женю из училища ты выслеживаешь. И видел он, как ты голову воротишь, будто сразу ты ослепнешь, коли не отвернешь, сразу как на кресты золотые на куполах на зеленых ты глянешь, и сразу поскорей плюешь, думал, никто не видит, а знакомый-то мой он как раз тебя и увидел. И еще говорили мне, будто черной магией ты занимаешься и всякой другой кабалой.

И можешь не сомневаться, я про все непотребства твои знаю. Женя мне говорил, как ты заманишь его, бывало, к себе в комнату, конфектами потчуешь, а потом портки ему расстегнешь и давай невесть что пальцами-то выделывать, ребенка возбуждать. И еще разные пакости, писать грех один, да и не могу, аж с души воротит. Он мне рассказывал, после мерзостей этих твоих ты, бывало, испугаешься и десять копеек ему суешь, чтобы он никому не говорил, чтобы я, значит, не сообщила на тебя в полицию. Он в то самое время и не говорил, а только раз один мне выложил, боялся-убивался уж очень потому, а уж я никому ни словечка, даже соседям самым близким, стыдно ведь и сказать, да и думаю, убийство твое страшное на тебе тяготеет, и того довольно, уж как, думаю, совесть его изобличает, это же мука адская. Но теперь я честно и открыто тебе объявляю, если будут снова меня заушать, низкие подозрения за спиной у меня высказывать, я не заробею, не постесняюсь, что срам, а все факты эти сообщу господину прокурору, уж он благородный человек. И всем оповещу про те гадости, какие ты учинял моему ребенку.