Бернард Маламуд - Мастер

— Что может человек выговорить, если он боится подвоха? Я боялся тебя. Я никогда не встречал никого, такого неудовлетворенного. А какие у меня возможности? Что я мог тебе обещать? Но твой папаша меня подталкивал, обеими руками притом: только я женюсь на тебе, и все переменится — сплошная благодать с утра до вечера. А потом, в тот день, ты меня повела в лес.

— Мы не один раз были в лесу. Чего я хотела, и ты хотел. Нужны двое, чтобы лечь один на другом.

— И мы поженились, — сказал он горько. — Что тут плохого? Но раз мы поженились, ты должна была быть мне верна. Контракт есть контракт. Жена есть жена. Женились — значит, женились.

— А ты был такой уж прекрасный муж? — сказала Рейзл. — Да, ты всегда старался заработать на жизнь, тут я ничего не скажу, но никогда ты не мог заработать. И если ты хотел не ложиться всю ночь и читать Спинозу, хоть это не Тора, — пожалуйста, сиди и читай, если только не за мой счет, ты сам понимаешь. Что больше всего меня мучило, так твои грубости и проклятья. Я спала с тобой до того, как мы поженились, да, и поэтому ты воображал, что я живу с каждым встречным и поперечным. А я спала только с одним тобой до тех самых пор, пока ты не перестал со мной спать. Двадцать восемь лет — рановато для могилы. И, как ты и советовал, я отбросила предрассудки и решила попытать счастья. Иначе я бы просто подохла. Я была бесплодна. Я билась головой об стену. Терзала свои сухие груди, кляла свою пустую утробу. Осталась бы я с тобой или ушла, тебе я была не нужна. И я решила уйти. Ты не уходил, так мне пришлось уйти. Я ушла с отчаяния, чтобы изменить мою жизнь. И ушла я одной той дорогой, какую я знала. Или так — или смерть. Я выбрала меньший грех. Если ты хочешь знать, Яков, так еще для того я ушла, чтобы заставить тебя сдвинуться с места. Кто же мог знать, к чему это приведет?

Она ломала у себя перед грудью свои белые пальцы.

— Яков, я не для того пришла, чтобы ссориться из-за прошлого. Прости меня, прости меня за то, что было.

— Так для чего ты пришла?

— Папаша сказал, что видел тебя в тюрьме, он теперь только об этом и говорит. В ноябре я вернулась в штетл. Сначала я была в Кракове, потом я была в Москве, но ничего у меня не склеилось, и я вернулась. Когда узнала, что ты в тюрьме в Киеве, я пришла, но меня к тебе не пустили. Тогда я пошла к прокурору и показала ему бумаги, что я твоя жена. Но он сказал, что мне нельзя тебя видеть, нет, а только в чрезвычайных обстоятельствах, и я сказала, что разве это не чрезвычайные обстоятельства, когда невинного человека держат в тюрьме. Я пять раз к нему ходила, не меньше, и в конце концов он сказал, что допустит меня, но если я принесу тебе на подпись бумагу. Сказал, чтобы я тебя заставила подписать.

— Черный год на эту его бумагу. Черный год на твою голову, что ты ее принесла.

— Яков, если ты подпишешь, тебя завтра же выпустят. Тут есть о чем подумать.

— Я уже думал! — крикнул он. — И нечего тут думать. Я невиновен.

Рейзл молчала, смотрела на него.

Подошел часовой с ружьем.

— Здесь на еврейском говорить не положено. По-русски надо разговаривать. Тюрьма — русское заведение.

— По-русски будет долго, — сказала Рейзл. — Я очень медленно говорю по-русски.

— А ты с бумагой поживей, какую дать ему должна.

— Бумагу надо объяснить. Тут есть плюсы и есть минусы. Я должна ему рассказать, что говорил господин прокурор.

— Ну так и объясняй, и не тяни ты резину за ради Христа.

Вынул ключик из кармана брюк, отпер дверцу в решетке.

— Только не вздумай, кроме бумаги, чего сунуть ему, а то вам худо придется. Уж я гляжу в оба.

Рейзл щелкнула замочком посерелой холщовой сумки и вынула сложенный конверт.

— Тут бумага, какую я обещала тебе дать, — сказала по-русски Якову. — Прокурор говорит, это твой последний шанс.

— Так вот ты зачем пришла, — выкрикнул Яков на идише, — чтоб заставить меня признать клевету, которую два года я отрицал. Чтоб снова меня предать.

— Иначе я не могла бы тебя увидеть, — сказала Рейзл. — Но я не для этого пришла, я пришла поплакать. — Она задохнулась. Рот открылся, искривились губы; она плакала. Она зажимала глаза пальцами, и слезы текли из-под пальцев. У нее тряслись плечи.

Он смотрел на нее, и вся кровь прилила ему к сердцу и тяжело давила.

Часовой скрутил еще цыгарку, зажег, не спеша закурил.

Недалеко мы уехали, думал Яков. В последний раз я ее видел — она так же вот плакала, и все еще она плачет. В промежутке я два года сидел в тюрьме, в одиночном заключении, в кандалах. Я страдал от невыносимого холода, грязи, вшей, от мерзости этих обысков, а она все плачет.

— О чем ты плачешь? — он спросил.

— О тебе, о себе, обо всем.

Она была такая слабая, когда она плакала, и такая она была худенькая, со своей этой маленькой грудью, такая усталая и грустная. Такая слабая, кто мог подумать? И ему стало ее жалко. Теперь он знал, что такое слезы.

— Что делать в тюрьме? Только думать, так что я хорошо подумал, — погодя сказал Яков. — Я обдумал нашу жизнь от начала и до конца, и я не могу винить тебя больше, чем я виню самого себя. Если ты мало даешь, ты меньше имеешь, хотя кой-чего я имел даже больше, чем заслужил. Но до меня все слишком долго доходит. Некоторым приходится семь раз делать одну и ту же ошибку, прежде чем понять, что они ее сделали. Вот и я такой, и ты уж прости меня. И прости, что я больше не спал с тобой. Мне надо было себя мучить, я и мучил тебя. Кто есть у меня ближе? Но я всего натерпелся в этой тюрьме, и я теперь другой человек. Что еще я могу сказать тебе, Рейзл? Если бы я мог начать жизнь сначала, ты бы уже меньше плакала.

— Яков, — сказала она, пальцами утирая слезы, — я эту бумагу для подписи тебе принесла, чтобы мне дали с тобой повидаться, а не то что я хочу, чтобы ты ее подписал. Но если бы ты сам захотел подписать, что бы я сказала? Сиди и дальше в тюрьме? Но еще я пришла рассказать тебе кое-что, и наверно, это не такая уж хорошая новость. Я пришла сказать, что родила ребеночка. После того как я ушла, я поняла, что забеременела. Мне было стыдно и страшно, но еще я была счастлива, что уже я не бесплодна и могу родить.

Где ты, предел моей тоске, думал Яков.

Он колотил в деревянные стены своей выгородки обоими кулаками. Часовой строго велел ему прекратить, и он стал бить себя — по голове, по лицу. Она стояла и смотрела — с закрытыми глазами.

Наконец он почти справился с собой и сказал:

— Так если ты не бесплодна, в чем же тогда дело?

Она отвела глаза, потом посмотрела на него.

— А я знаю? Некоторые женщины поздно беременеют. Тут уж как повезет.

Это мне всегда не везло, он подумал, а я ее обвинял.

— Мальчик или девочка? — спросил Яков.

Она спрятала улыбку в ладонях.

— Мальчик, Хаймеле, в честь моего деда.