Владислав Бахревский - Отрочество Ивана Санина

Девицы, работая, разговоры завели. Одна сказала:

— Мне нонча деревня наша приснилась. Весь день работаешь, и во сне работала.

— Слава Богу! — порадовалась за девицу нянюшка. — Гулять во сне по деревне нехорошо, всё состояние потерять можно, а работа — к прибыли, к доброму здоровью.

— А я, Господи помилуй! — стыдный сон видела, — призналась Настенька, самая молодая из девиц. — У меня груди девичьи, а снились уж такие полные, аж носить было тяжело.

— Опять к добру! — истолковала сон нянюшка. — Долгая жизнь будет, а к старости так ещё и богатая.

— Ну, а коли что к печали приснится, к худу, к смерти — неужто спасения нету? — спросила рукодельница Агафья, примеряя Ване рубашку.

— Бог милостив! — вздохнула нянюшка, — От всех зол наших, от всех бед лучшее лекарство — подаяние. Молитва — дойдёт ли, нет? Это как молиться. А за милостыню Господь наградит.

— Верно! — обрадовалась Настенька. — Наши господа щедрые нищих обувать, одевать, кормить, потому и живут в богатстве, в согласии.

Вдруг вся светлица услышала:

— А сколько нужно подать милостыни, чтоб баскаки не ходили по нашей земле?

Ваня стоял с пригоршней жемчуга, протягивал диво иконам. Нянюшка слезами умылась.

— Ванечка! Господин ты наш пригожий! Ангел! Поспеши, радость наша, к матушке, она, чай, уж заскучала без тебя.

Ваня на порожке запнулся, на иконы посмотрел: «Услышит ли Господь, ежели все русские люди милостыню подадут? Ежели все дети, коли они ангельского чина, попросят Иисуса Христа вызволить православных из плена Орды?»

Прошёл по двору, за ворота и в церковь. На паперти сидели нищие. Семья погорельцев. Старуха, молодуха, малые дети. Детей было шестеро.

Никто руки не протянул, и Ваня даже обрадовался, у него ничего не было с собой.

Служба давно кончилась. Ваня подошёл к иконе «Спаса», поцеловал. Поцеловал икону Богородицы с младенцем. Поцеловал образ Иоанна Златоустого, во имя святителя крещён. Заступник и водитель.

Вышел Ваня из церкви, а старуха делит ломоть хлеба, чтоб всем деткам досталось.

Будто свечечку в сердце Ванином Ангел его зажёг. Снял однорядку, рубашку, снял чоботы, положил перед погорельцами и домой побежал.

Навстречу нянюшка. Увидала дитё голенькое, босое, а на дворе-то осень — в ноги барчонку повалилась.

— Что стряслось?

— Погорельцам милостыню подал.

Тут на крыльцо матушка вышла. Нянька Пелагея на коленях к барыне поползла.

— Пощади, госпожа! На малое время оставила Ванечку. К тебе он пошёл…

Ваня упорно глядел в землю.

— Я милостыню погорельцам подал. Матушка обняла сыночка.

— За доброе сердце не казнят.

И вдруг все замерли, как в заколдованном царстве. Повернул Ваня голову, а мимо церкви, через Язвищи — татары. Возы скрипят и столько, знать, добра везут, что лень грабить.

Обмерло село. Очнулось, когда татары за околицей скрылись. Матушка подняла сына на руки, поцеловала в глазки.

— Не твоя ли, сынок, милостыня избавила нас, грешных, от неминучей беды?

Тут дверца в воротах хлопнула, явилась пред очи госпожи погорелица, матушка шестерых дитятей. Рубашку и чоботы подаёт.

— Прости, боярыня! От изумленья опешили, не вернули сразу, а потом — баскак по селу шёл.

— Откуда вы?

— Изба наша стояла возле Крестовоздвиженской церкви.

— Вот что матушка! Милостыню назад не берут, — строго сказала барыня. — От господина моего да от меня, от детей моих будет тебе сверх Ваниной милостыни — воз хлеба и полтина денег на избу.

Тут все и расплакались. От милости матушки барыни, от чуда спасения, о котором и подумать не чаяли, от любви к Господу Иисусу Христу, к Заступнице Богородице, и по себе, сирым, но Богу-то угодным!

— Это не баскак нас миновал! — объяснил домочадцам Иван Григорьевич, был он спокоен, но лицом бел. — Это пожаловал в своё имение Кара-мурза. Вот какого соседа обрели милостями великого князя Василия Васильевича. Беда от Москвы.

Замерло сердечко у Вани. От Золотой Орды — беда, от Москвы — беда, кто же даст покой их Язвищам?

Год прожили неспокойный, но прожили. На Преображение Господне Иван Григорьевич Санин давал суд своим мужикам и бабам. Погода хорошая, на крыльце поставили два стула, большой для господина, малый его старшему сыну, семилетнему Ивану Ивановичу. Перед началом суда нянюшки вывели к народу и трёх младших Саниных. Последыша кормилица на руках держала.

— Детей моих ради, — обещал Иван Григорьевич, — судить буду по всей правде, а посему зла на меня и на детей моих не затаивать!

Для начала разобрал дело о наследстве братьев. Двое старших пахотную землю оставили за собой. Забрали четырёх лошадей, полдюжины коров, стадо овечек и две избы, старую и новую. Третьяку досталось болото и четыре борозды пахоты. Дали ему телегу, сани, два хомута, а лошади не дали. Годовалую тёлку не пожалели, петуха с курами. Иван Григорьевич младшего спросил:

— Что же ты помалкиваешь? Тебе досталась банька для жилья да коза. Справедлив ли такой делёж?

— Господин! — поклонился младший брат судье. — Мне гусей ещё дали, вожжи, узду, кафтан и сапоги! Коли станет невмоготу, оденусь, обуюсь, взнуздаю гусей, куда-нибудь да отнесут.

Среди баб смешки пошли. Мужики, кто улыбается, а кто и насупился. Вот она неправда! Но что барин скажет.

А барин думал. Долго думал, все насторожились. Вздохнул Иван Григорьевич.

— На первый погляд, дело явное. Но коли землю поделить поровну, вместо одного богатого будет у нас в Язвищах четыре нищих семейства. Годится ли такая правда в правды?

Бабы охать, мужики креститься.

— Вот мой суд, да простит меня Господь, коли правду попрал, — объявил Иван Григорьевич. — Землю поделить велю заново между старшими братьями. Но четвёртая часть урожая с каждой половины пойдёт на кормление младших братьев. Ты, Третьяк, мужик степенный, справедливый. Беру тебя в свою дворню, будешь за амбарами смотреть, будешь собирать мою долю с мужиков. А ты, гусиный наездник, силой не обижен, умом, как погляжу, востёр. Пойдёшь в ученики к кузнецу. Так-то! — повернулся к Ване. — Сын, согласен с отцом?

— Согласен, батюшка! — личико строгое, а в голосе слёзы. Положил отец руку на руку сына: чуткое сердечко. Бабы тоже слёзы утирали: за их господ только Бога молить.

Следующее дело опять было о наследстве. Поставили перед Иваном Григорьевичем двух невесток. Остался им от свекрови сундук. Сундук под замком, ключа не нашли, но невестки разодрались люто. Скалками друг друга лупили.

— Что в сундуке лежит, знаете? — спросил барин баб. В один голос ответили:

— Не ведаем, господин!

— А скажите мне, скалкой прибить до смерти можно?

— Коли в висок попадёт, смертушки не миновать! — сказали мужики. У Ивана Григорьевича бровь круто вверх пошла.