Лев Никулин - России верные сыны

— Ну что ж, если вам здесь не сидится, можно написать письмо Павлу Васильевичу. Я думаю, он вас с собой возьмет, он меня про вас расспрашивал… А письмо я сейчас напишу, вы отвезете его сами на почтовую станцию, в город.

Она вышла, оставив Федора Волгина с Пашей, и это было сделано тоже не без тайного умысла.

Волгин встал, подошел к Паше, большими, сильными руками нежно обнял ее и поглядел в глаза. Он спросил, пойдет ли она за него. Она заплакала.

— Ты вот куда глядишь, Феденька… Уедешь — как же я без тебя буду?

Он сказал Паше, что любит ее и будет любить, где бы он ни был и как бы далеко ни уехал. И он знает, что она, его жена, не забудет его. А сидеть на месте, в управителях, он не может и давно мечтает о странствиях в дальних морях.

Вернулась Екатерина Николаевна и принесла письмо для Игнатьева.

В тот вечер зашел разговор о Париже. Екатерина Николаевна опять удивлялась, как разумно судит о политических делах простой русский человек.

— Солдат солдату говорит: «Бонапарт хоть из простых был, а королями и принцами командовал, не то что твой Дизвитов», — они короля Людовика Дизвитовым зовут…

Екатерина Николаевна посмеялась над этой кличкой. Dix-huit: (диз-юит — восемнадцать) — отсюда пошла кличка, которой называли русские солдаты Людовика XVIII.

— А другой ему в ответ: «Твой Бонапарт пошел на Русь войной, — вот и сидит на море, на окиане, на острове на Буяне, как бык печеный, ест чеснок моченый…»

Еще больше смешило Екатерину Николаевну, как русские солдаты перекрестили французские селенья: Като Камбрези называлось у них Коты, Валансьен — Волосень, Фонтенебло — Афонькино.

Так беседовали они до ужина. За окном была темная зимняя ночь, — метель собиралась уже с утра. После ужина Волгин собрался уезжать. Поглядев в окно, Екатерина Николаевна сказала:

— Оставайтесь, Федя, куда ж вы в такую метель поедете?

— Русский человек метели не боится, — ответил Волгин. — Наша зимушка-зима… сколько лет я ее дожидался! Не то что тамошняя слякоть да сырость…

Она заговорила о прошлом — о скитаниях, походной жизни с Лярошем, о том, что ушло навсегда.

— Хорошо, что все прошло. Просыпаюсь я чуть свет, открываю глаза — и сама не верю, что я в Васенках, что за окном снег, тишина и русские избы. И рада, что здесь, и грустно одной: вьюга воет, и деревья в саду шумят. Вот так и жизнь пройдет.

Она сказала это с такой грустью, что у Волгина даже не нашлось слова утешения. И Паша, слушая ее, даже всплакнула, подумав, что и ей придется расстаться с Волгиным.

Волгин стал прощаться.

Он выехал со двора и едва померкли огоньки дома, его окружила белая непроницаемая мгла. Метель расходилась вовсю. Снежные пелены крутились вдоль березовой аллеи, от колючего морозного ветра захватывало дух. «Пожалуй, вернуться, — подумал Волгин, но понадеялся на коня: — Конь дорогу найдет». Он опустил поводья, и конь, храпя и фыркая, шел то шагом, то переходил в иноходь, когда чуть утихал ветер. И Волгин подумывал о том, что слишком мало таких людей, как Екатерина Николаевна, как Можайский и его друзья. Но если было бы больше, и то вряд ли народу стало бы легче. Потом стал думать о Пашеньке, о том, как она глядела на него, когда он уезжал.

Ветер подул снова с прежней силой, на три шага ничего не было видно впереди, одни только крутящиеся снежные пелены; вьюга злилась и выла еще пуще прежнего. В романовском полушубке было тепло, но лицо горело от морозного ветра. Вдруг Волгину почудились крики, он не поверил себе, но конь поднял уши и остановился. Показалось — мелькнул огонек и погас.

«Березовка?» — подумал Волгин, но усомнился, — до Березовки было еще далеко. Однако снова блеснул огонек, и теперь уже явственно сквозь вой метели слышался звон колокольчика. Он тронул коня и понесся прямо на огонек. Все ярче вспыхивал огонек, и теперь уже можно было расслышать голоса… Что-то чернело впереди. «Возок», — подумал Волгин. Он различил большую тень и фонарь, бросавший желтые полосы света на снег.

— Эй, эй!.. — закричал он. — Кого бог несет?

— Эй, эй! — послышалось, как эхо. — Кто тут есть живая душа?

— Добрый человек, — закричали из возка, — где дорога на Васенки?

Волгин подъехал ближе, его осветили фонарем, и вдруг он услышал крик: «Федор! Федя! Ты?» — и онемел от неожиданности.

— Александр Платонович? Неужто?..

…Екатерина Николаевна долго не спала. Она взялась за любимую книгу — историю несчастной любви кавалера де Грие и Манон, сочиненную аббатом Прево. Паша, прислушиваясь к порывам ветра, в испуге молилась за Федора.

— А ведь мы напрасно отпустили Федю! — сказала Катя, услышав вздохи и шёпот Паши.

Она вообразила себе всадника в метель, во мраке ночи. Прошло уже около часа, как уехал Волгин. Только она подумала об этом, как залаяли собаки.

— Катерина Николаевна, — вскочив, сказала Паша, — Федор Иванович, кажись, воротился…

— Вот и хорошо…

Она взяла с кресла стеганый халатик, сунула ноги в туфли и пошла к дверям. За ней со всех ног бежала Паша.

Ей почудились два голоса. Дверь открылась, кто-то вошел, весь в снегу, не Федя Волгин, а пониже ростом.

Он скинул шубу на пол, и она услышала голос Можайского:

— Катенька…

…Всю ночь они просидели в ее комнате.

Скитания Можайского не кончились. В Варшаве его настигла весть о высадке Наполеона и победоносном продвижении к Парижу. Можайский был одним из тех восьми курьеров, которых разослал главнокомандующий Барклай де Толли во все концы России.

Наполеон снова в Париже, снова в Тюильрийском дворце. Это означало войну. Можайский мчался в Петербург. Он привез в столицу приказ готовить к походу гвардию.

На обратном пути он сделал крюк в сто семьдесят верст и заехал в Васенки. Он хотел рассказать о многом Екатерине Николаевне. Он много раз воображал себе, что он скажет ей в эту встречу. Но они мало говорили, они просидели рядом всю ночь, и когда говорили, то это были бессвязные речи, воспоминания детства и юности. Так они и не сказали друг другу главного, о чем думали оба.

Потом наступило морозное, солнечное утро, метель улеглась. К крыльцу подали тройку, и Можайский уехал.

Была весна 1815 года.

Польский вопрос был по-прежнему камнем преткновения для дипломатов, собравшихся на конгресс в Вене.

Талейран старался убедить уполномоченных Австрии и Британии в том, что дарование конституционных прав Польше означает посягательство на права других народов.

Прусский уполномоченный граф Гарденберг склонялся к тому мнению, что дарование Польше конституции представит для Европы больше гарантий, чем простое присоединение бывшего Варшавского герцогства к России. Барон Штейн утверждал, что границы конституционной Польши, с русским царем на польском престоле, будут представлять опасность для Пруссии.