Лев Никулин - России верные сыны

«В Малой Коломне, в доме на Бугорке под номером 157, продается каменный дом с мебелями, также пожилых лет мужчина и женщина и молодая холмогорская корова с теленком».

«Во второй Литейной части, против церкви Сергия, продаются в церковном доме два человека — повар и кучер, годные в рекруты, да попугай».

Неслыханные зверства помещиков над крепостными не имеют примеров даже во времена владычества варваров. Имя злодейки Салтыковой, злодея Каменского и прочих запятнали дворянское сословие. При государе Петре Великом землевладелец, убивший крестьянина, наказывался смертию, а семейство убитого обеспечивалось имуществом убийцы. А нынче жалобы крестьян на своих мучителей сочтены изветами, сим жалобам верить не велено. Есть указ о том, чтобы крепостных людей, кои отважились бить челом на помещиков, подвергать жестокому наказанию кнутом и отправлять по желанию помещика в Сибирь на каторгу. Бесчеловечный указ, позорящий самодержицу, приложившую к нему руку! Вот причина заслуженной гибели от рук крепостных людей многих помещиков…»

— Час от часу не легче! — вырвалось у Семена Романовича.

«Никита Иванович Панин во всеподданнейшем докладе императрице изволил писать: «…в одной Московской губернии так сильно злодейство от домашних людей к помещикам своим, а иногда к фамилиям их умножилось, что в последних четырех годах двойным, тройным и больше числом от собственных людей своих многие помещики и помещицы в домах своих мучительно пострадали… В Тульской губернии генерал-аншеф Леонтьев от домашних своих людей ружейным выстрелом умерщвлен. Сколько много оскорбить долженствует нежное в человеколюбии сердце вашего величества…»

К сему следует добавить, что названный генерал-аншеф приходился двоюродным братом Панину, жил в своей деревне, окруженный крепостными гусарами, кофишенками, скороходами, предавал своих людей гнусным истязаниям и мучительным пыткам от старцев до малолетков…» — так писал Можайский.

Далее следовала ведомость, сколько за пять лет — с 1764 до 1769 года — состояло дел об убийстве дворовыми людьми и крестьянами помещиков по одной только Московской губернии.

Затем было приложено заявление из сената. Сенат испрашивал высочайшего повеления «на учинение убийцам мучительной смертной казни, сия праведная месть да устрашит злодеев и удержит крестьян и дворовых людей от столь свирепого и умножившегося убийства помещиков».

Переписав этот документ, Можайский заключал записку о крепостном состоянии русского крестьянства такими словами:

«Праведная месть последует не от сената людям, повинным в убийстве своих помещиков. Праведной местью назову я казнь, которую учинит потерявший терпение дворовый или крестьянин, доведенный до крайности мучительством тирана-помещика.

Разве сии умножившиеся убийства не были предвестием грозы, разразившейся на Волге, на Урале, в Оренбургских степях, где от рук пугачевцев горели дворянские усадьбы и множество дворян с семьями поплатились жизнью за свое зверство и зверство своих соседей. Прав был Новгородский губернатор Сиверс, доложивший императрице: «Невыносимое рабское иго — причина волнений от Оренбурга до Казани и на нижнем течении Волги…»

На этом месте обрывалась записка. Семен Романович отложил ее в сторону и задумался. Он и негодовал на поручика Можайского и дивился его смелости. Не все в этой записке было зловредными мыслями вольнодумца. Но признать это Воронцов не решался. Да мог ли он, владелец тридцати тысяч крепостных, согласиться с поручиком из обедневшего дворянского рода? Нет, не мог.

…Федор Волгин достиг уже тем временем набережной Темзы.

Уныло звонил колокол, возвещая, что наступил час прилива и вода достигла самой высокой точки.

Волгину предстояло всю ночь плыть на паруснике до речного порта Гревсенд. Если бы не кожаная сумочка на груди, — все, что случилось с ним сегодня, казалось бы сном, призрачной игрой теней в гуманный лондонский день.

Как бы гам ни было, но он навсегда оставляет этот остров, и хотя только тридцать две мили воды отделяли его от европейского берега, но там, на том берегу, Волгин почувствует себя куда ближе к родине.

Родина…

Он вдохнул влажный, горький от каменноугольного дыма воздух и повернул лицо к ветру, как будто бы этот резкий и сильный ветер мог принести ему запах распускавшихся березовых почек и дымок родных изб, запахи родины.

Монотонно и уныло звонил колокол.

Поручик Александр Платонович Можайский, тот самый молодой офицер, которого порой вспоминал в Лондоне Семен Романович Воронцов, провел всю войну в гренадерской дивизии, которой командовал Воронцов-младший, сын Семена Романовича.

Он отходил с дивизией через Москву на Тарутино, выполняя исторический маневр Кутузова. Он участвовал в битве под Красным, Малоярославцем и совершил тяжелый зимний поход, преследуя то, что осталось от армии Наполеона.

Осенью 1812 года находившаяся под командованием Чичагова так называемая Молдавская армия, действовавшая против союзника Наполеона — Австрии, предприняла движение от Бреста к Березине. Русские войска шли с боями, оттесняя армию австрийского главнокомандующего Шварценберга и французского генерала Ренье. Части легкой кавалерии уже вступили в Польшу. Особенно отличались в этих смелых рейдах летучие отряды Дехтерева, Мелессино и Чернышева. Русская конница подошла к Варшаве.

«Русские под Варшавой!» Эта весть ошеломила поляков, считавших Наполеона непобедимым. Народ страдал от своеволия и жестокостей, чинимых французами. В Минске были брошены тысячи больных и раненых польских солдат. На всем пути, где проходила «великая армия» Наполеона, деревни были разграблены и сожжены, крестьяне спасались в лесах от убийц и насильников в мундирах французской, баварской, саксонской, вестфальской армий. И все же высшее сословие — шляхетство — верило и верно служило Наполеону.

Русское командование обратилось к народу с воззванием — Александр I обещал восстановление польского независимого государства.

Распространяя эти воззвания, летучий отряд Чернышева в то же время истреблял склады снаряжения и продовольствия неприятеля, проникая глубоко в неприятельский тыл.

Когда в штабе гренадерской дивизии, которой командовал Михаил Семенович Воронцов, стало известно, что Чернышеву требуются офицеры, хорошо знающие польский язык, Можайский просил Воронцова отпустить его к Чернышеву. Михаила Семеновича удивила просьба Можайского, — служить у младшего Воронцова считалось легко и приятно, вокруг был как бы маленький двор, и этот маленький двор тоже не одобрял хотя бы временного откомандирования Можайского.