Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

И хотя Леопольд не питал к масонству столь сильных чувств, как Вольфганг, ему, однако, было приятно, что сын стал обращаться с ним, как с ровней.

А затем пришло извещение от зальцбургского казначея – если Леопольд, получивший от Колоредо отпуск на шесть недель и самовольно продливший его до четырнадцати, не вернется немедленно, жалованья ему по распоряжению его светлости платить больше не будут.

Леопольд решил уезжать, и как можно скорее.

День отъезда прошел в хлопотах, и, когда Леопольд уселся наконец в экипаж, Констанца вздохнула с облегчением. Порой ей начинало казаться, что свекор от них вовсе не уедет. Для нее это было трудное время, но, слава богу, хоть обошлось без ссор – Леопольд не позволял себе никаких замечаний и даже проникся симпатией к Софи, которая к ним несколько раз заглядывала.

Все утро у Вольфганга ушло на сборы Папы. Присутствие Папы в доме создавало напряженную атмосферу и даже грозило испортить его отношения с Констанцей при самых благих намерениях обоих – в глубине души Вольфганг это хорошо понимал, – но ему не хотелось, чтобы Папа уезжал, он так нуждался в нем, так его любил. И почему всегда что-то должно стоять между ними? Со временем Папа с Констанцей поймут друг друга. Какое это будет счастье!

– Не уезжай, побудь с нами еще немного, – сказал Вольфганг.

– Мне самому не хочется, но я должен, – печально проговорил Леопольд. – Из нашей совместной жизни ничего хорошего не получится. Все равно я буду вам помехой, как бы мы ни притворялись друг перед другом.

Стук подъехавшей кареты прервал их разговор. Все слова уже сказаны, расставание затягивать не следует – так лучше для всех.

И когда Вольфганг вел отца вниз по лестнице, Леопольд, при всем желании сохранять хладнокровие, невольно сжал руку сына. Он думал о своих годах, о том, что жить уже осталось немного, и к сердцу подступал страх – а вдруг он больше никогда не увидит сына?

Такое же предчувствие охватило и Вольфганга; спускаясь по лестнице, Папа дрожал как в лихорадке. Рука Папы была холодна как лед, как сама смерть.

Констанца осталась наверху – пусть Вольфганг последние минуты побудет с отцом наедине, но он крикнул ей снизу:

– Станци, разве ты не попрощаешься с Папой?

В тоне Вольфганга была настойчивость, не допускающая возражений, и она поспешила вниз. Констанца стояла в растерянности, не зная, что бы такое сказать на прощание.

Леопольд взял Констанцу за руку – но как трудно проявлять чувства, которых не испытываешь, и он спросил, лишь бы что-то спросить:

– Чуть не забыл, почему вы забросили уроки пения? Голос у вас такой приятный.

– Времени нет. Карл Томас и Вольфганг требуют столько к себе внимания.

– У вас же есть служанка.

– Хлопот хватает всем. За Вольфгангом нужен глаз да глаз – он такой неаккуратный, и последнее время мы принимаем много гостей. День занят с утра до вечера.

Нет, наверное, истинная причина не в том, подумал Леопольд, музыкальности Констанца не лишена, а вот настоящего дарования, да и тяги к музыке у нее не хватает.

Вольфганг и не заметил, как очутился в карете рядом с Папой.

– Мы проводим вас до Пуркерсдорфа, – заявил он, – садись, Констанца!

Местечко Пуркерсдорф находилось в нескольких милях от Вены, и Леопольду, да и Констанце это показалось неразумным. Но Папа должен знать, как тяжко у сына на душе, как страшна для него минута расставания. Карета наконец скрылась из виду, и Вольфгангом овладела тоска. Теперь он хорошо понимал, какие чувства испытывал Папа, когда провожал его с Мамой в Париж.

Леопольд не обернулся. Никогда не следует оглядываться назад, сказал он себе, даже если впереди у тебя не так уж много осталось. Заглушая скрип колес, в ушах у него раздавались вступительные пассажи фортепьянного концерта ре минор, они звучали властно и взволнованно. Это была не та музыка, которой он учил своего Вольфганга, но чувства, выраженные в ней, находили отклик и в его душе. Он вдруг припомнил слова Гайдна. Да, это его сын.

Как ни опечалил Вольфганга отъезд Папы, но он решил отозваться на него сочинением веселой музыки. Фортепьянный концерт до мажор, законченный вскоре, весь так и искрился радостью, концерт получился чуть ли не самым жизнеутверждающим его творением. Закончил он его как раз вовремя: граф Орсини-Розенберг устраивал в Бургтеатре большой праздничный концерт в честь императора – покровителя музыки. В программу директор включил сочинения Глюка, Сальери, Диттерсдорфа, Моцарта, Гайдна и Вангаля и пригласил всех композиторов на концерт.

Композиторы занимали отдельную ложу – здесь находились все, кроме принимавших участие в исполнении. Вольфганг ждал за кулисами вместе с Диттерсдорфом и Ванга-лем, а Гайдн с Глюком и Сальери сидели в ложе; Вольфганг с удовлетворением отметил, что в Бургтеатре собралось немало его почитателей, но были и поклонники талантов других композиторов. И как бы ни нравилась слушателям его музыка, кого ждет наибольший успех, предсказать нелегко.

Иосиф II восседал в королевской ложе в окружении своих придворных и с усмешкой наблюдал возбуждение, царившее в зале. Публика ведет себя так, словно присутствует при событии государственной важности, тогда как в действительности, размышлял император, это самый обыкновенный парад себялюбцев.

Его самого заботили проблемы куда более насущные. Сплетни о сумасбродствах сестры, восседавшей на французском троне, ходили по всей Европе и до него дошел слух, что во Франции Мария Антуанетта любовью подданных отнюдь не пользуется. Однако его, человека, известного просвещенными взглядами не меньше, чем сестра была известна своим эгоцентризмом, его, который за пять лет, прошедших после смерти матери, провел в жизнь у себя в империи больше реформ, чем провела Мария Терезия за все свое царствование, тоже терпеть не могли и оказывали всяческое сопротивление, словно какому-нибудь завоевателю. Теперь Мария Терезия слывет «великой императрицей», и народ скорбит по «добрым старым временам», хотя за время своего царствования она сумела потерять значительную часть империи. На каждого дворянина, который разделял его уважение к масонству, приходилось три ненавидящих масонство и боявшихся его.

После того как он отменил крепостное право, снял ограничения для евреев и обложил налогом дворян и духовенство, его обвинили в том, что он предал свой класс. Он попытался сделать образование доступным для всех, а ему стали внушать, что это противоречит природе человека. Вся трудность заключается в том, с кислой улыбкой думал Иосиф, что его подданные хотели бы иметь крепостных, которым можно было бы при желании плевать в лицо, безнаказанно преследовать евреев, всячески избегать уплаты налогов и тратить деньги на украшение церквей, хотя кругом царит нищета. Его народ не желает улучшить свою жизнь; он жаждет только одного – зрелищ и развлечений.