Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон

— Что это значит? Что это значит?

— О бог наш Ра, дарующий жизнь! — воскликнул Умеду, а вслед за ним — семеры и военачальники.

— Что это такое? Что это такое? — говорил разгневанный Хемуи. — Разве бог Ра переселился в этот тронный зал, в этот зал фараона?

Нармер, который стал живым богом, сказал громогласно:

— Да!

И увидел Хемуи возле себя раба-нубийца с обнаженным мечом, и увидел конец свой. И сказал богобоязненный Хемуи:

— Нармер, которого знал я номархом и воином, с которым делил я кружку пива и ячменную лепешку! Ты не бог, ты не бог и никогда им не будешь! Непрочен мост, сооруженный на костях человеческих. Берегись, ибо кровь человеческая способна вопить и вопль ее погубит тебя и славу твою погубит. Берегись!

— Казни этого богохульника! — вскричал Умеду.

И фараон сказал с высоты своего божественного величия:

— Ты слышишь, Хемуи недостойный, что говорит Умеду, избранный богом Ра верховным жрецом?

Хемуи усмехнулся:

— Разве бог избирает самого нерадивого?

Посинел от этих слов Умеду. И цвет лица его стал похож на цвет лазурита. Фараон сказал:

— Вот шевельну я пальцем, вот шевельну я пальцем — иголова твоя, Хемуи, падет на эти камни, точно тыква шумерская. И погребен ты будешь, точно раб, без священной пляски May, и не будет в мире мумии твоей, ибо таково желание мое, брата бессмертного Ра.

Хемуи был стар годами. Но сердце его было отважным. Он сказал:

— Делай как знаешь, делай как знаешь!

И он смеялся в лицо фараону.

— Чему ты смеешься, недостойный? — спросил его живой бог.

Хемуи ответил так:

— Я смеюсь тому, что и ты умрешь рано или поздно. И вот эти, которые лежат на камнях пред тобою, разграбят погребение твое и станут поносить имя твое. И сколько бы ни было злодеев после тебя, все они последуют за тобой, и ни один из них не будет иметь вечной власти над людьми. Я смеюсь, я громко хохочу потому, что ты вовсе не бессмертный бог!

Так говорил верховный жрец, и смерть настигла его в тронном зале…»

Вот свидетельство правдивейшего из писцов Ашери:

«Воцарился живой бог в Мемфисе. И падали египтяне на живот свой при виде его. И при имени его. И слово Нармера стало как меч, как молния в горах нубийских. И не было человека, который бы не сказал:

— Вотон, живой бог, дарующий жизнь!

Не было иного, ибо кто говорил противное, тот лишался головы, поражаемый гневом бессмертного и сслнцеликого, восседавшего на троне своем из эбенового дерева…»

Случилось это тогда, когда фараон Нармер из простого смертного превратился в живого бога, — пять тысяч сто шестьдесят три года тому назад.

1961

Его высочество принц Мернептах подошел к тяжелым резным дверям и остановился, словно не решаясь переступить порог. Два рослых нубийских стража почтительно расступились перед ним.

— Джау, — сказал принц жрецу Амона, другу детства, — подожди меня. Вот здесь.

Принц указал на низенькую скамью из эбенового дерева. Жрец кивнул. Это был знак согласия. В то же самое время это было благословение. Это был кивок друга. Уже стареющего жреца. Стареющему, шестидесятипятилетнему принцу.

И когда он открыл тяжелые двери, и когда он вошел в просторный зал — благой бог, его величество Ремессу Второй Усермаат-ра-Сотепен-ра восседал на троне, прямой, как в молодости, и, казалось, неукротимый, как во все годы шестидесятисемилетнего царствования.

В зале не было никого, кроме принца и фараона. В зале не было даже лучей солнца, которое еще не успело взойти. Ибо прежде него всегда бывал на ногах благой бог, его величество Рамессу Второй Усермаат-ра-Сотепен-ра. Так было заведено от начала этого великого и беспримерного царствования бога-героя, сокрушителя азиатов, ливийцев и многочисленных морских разбойников — шерденов, грозы Нубии и Эфиопии, чей взор достиг пределов Офира и Пунта.

Фараон держал в руках знаки своей безграничной власти. Его дыхание слышали в Дельте, за порогами Хапи, далеко в Нижнем Ретену и пустыне Запада. Царь хеттов внимал его слову. Львы дрожали в песках при одном его появлении. Пыль курилась дымком на вершине пирамиды Хуфу, когда благой бог изволил говорить в полный голос.

Крючкообразный посох фараона светился множеством разноцветных финикийских камней. Многохвостая плеть в руке его была точно радуга на небе.

Принц почтительно подошел к отцу. Поцеловал его левое плечо. И стал слева. Фараон улыбнулся одними губами, посмотрел на принца одними глазами, не поворачивая головы.

И увидел принц, что в глазах его величества — здоровье, на щеках его — сила и на губах его — любовь к сыну. На сухих губах, которым уже девяносто лет, три месяца и двадцать один день.

Шестьдесят пять лет глядит на эти губы, на этот подбородок принц Мернептах. Двенадцать старших братьев его, двенадцать принцев так и не дождались престола. Они умирали один за другим. Во цвете лет. Полные сил. От болезней или вражеских мечей. А бескрайний Египет пребывал во власти старого фараона — жизнь, здоровье, сила! — старого, очень старого бога. Вот состарился и тринадцатый сын, а его величество все на престоле. И враги этой земли потирают от удовольствия руки, ибо владыка — тень того молодого Рамессу Второго, героя битвы при Кодшу, попиравшего стопою своей страны и народы…

Не предложил на этот раз фараон своему сыну ни скамьи, ни циновки у своих ног. И принц продолжал стоять, чтобы выслушать снова благого бога.

А когда его величество открыл уста, когда он вдохнул побольше воздуха в грудь, чтобы легче было говорить, Мернептах вдруг увидел перед собой старого, очень старого человека, которому легче было сидеть вот так, ровно, с посохом и плетью, нежели произнести несколько слов.

Принц был любящим и почтительным сыном. Он хорошо знал, чья кровь течет в его жилах, знал, что вся великая страна внимает каждому слову своего фараона и слово фараона есть камень с нубийских гор. И тот, кто сидел сейчас там, за дверью, — верный Джау, — тоже знал, сколь крепка десница фараонова и сколь твердо его слово, летящее, как птица, во все концы египетской земли…

Фараон начал медленно, внятно. Правда, негромко, но так, словно вокруг находились военачальники, готовые к штурму вражеской крепости. И речь его была ясна, как небосклон в это раннее утро, когда солнце только-только начинает свой путь в сторону Западной пустыни.

— Сын мой, — сказал его величество, — есть вещи, которые доподлинно должны быть известны владыке этой земли, если он действительно хочет быть владыкой, а не щепой на высокой воде Хапи. У настоящего владыки глаза должны быть открыты.

— Это так, — подтвердил принц.

— Я желаю, сын мой, чтобы ты всегда стоял на верном пути, а наша страна благоденствовала вечно. Если я не скажу тебе правды, — беда нам, беда Египту. Простолюдин скажет неправду семеру, семер скажет неправду тебе, а ты мне скажешь неправду — что же тогда будет? Столько неправды даже великая пирамида не выдержит.